— Погоди, казак, не жалуйся. Вот ввяжется в бой Износков с командой, тогда и поскачешь. А мы, помни об этом... Мы выйдем из леса, после третьего залпа! После третьего!
— Коли нет у них картечи, так не бывать и первому залпу, — вяло возразил Фёдор.
Казак свистом подозвал коня, достал из торока Волчка и уж вставил ногу в стремя. Внезапно кто-то крепко дёрнул его за полу черкески. Фёдор обернулся.
— Алёшка? Чего тебе?
— Поскачем вместе. Петруха Фенев тебя без шуток героем величает... Так я тож хочу к геройским подвигам приобщиться!
— Я скачу к Износкову. Как только он затеет на поле баталию, подсыплем им перца горького!
* * *Износков с двумя ротами конных егерей занял позицию в роще неподалёку, на левом фланге отряда. Ждали залпа крепостных орудий, как сигнала к началу вылазки. Солнце уж склонилось к самому горизонту, когда майор дал команду спешиться.
— Бесполезно, — сказал он Фёдору с досадой. — Сегодня дела не будет — ночь на дворе.
В этот момент с бастионов крепости грянул первый залп, словно там услышали сердитые слова майора. Палили из всех двенадцати пушек. Ядра со свистом пронеслись над полем, все попали точно в цель. Вражеский лагерь осветился пламенем разрывов. Среди всполохов огня метались едва различимые тени людей и коней. В центре поля затеялась безумная круговерть. Вспыхивали одинокие огоньки факелов. Занялась одна из повозок вражеского «табора». Пламя то взвивалось кверху, рассыпаясь мириадами искр, то опадало устало, словно невидимый гигант бил по нему своим плащом.
— Зачем они пальбу в ночи затеяли, а? Вашбродь?
Износков не отвечал, увлечённый наблюдениями. Он рассматривал поле будущего сражения в подзорную трубу.
— Ни чёртушки не видно, Федя, — сказал майор с досадой. — Труба моя никуда не годится, и Филька лопоухий не сумел засветло до крепости добраться. Что делать? Недоумеваю. Коннице нет резона в ночи между пней носиться — только ноги коням переломаем.
Поднимался рассвет. Стали различимы размытые очертания крепостных бастионов. На поле перед крепостью чернели полчища врагов: кони, люди. Крытые повозки поставлены кругом. В середине круга толпились люди.
— Что это, вашбродь, сходка у них? Смотрите: подожгли!
— Я вижу столб и привязанного к нему человека... — пробормотал Износков.
В это время в центре круга вскинулось пламя.
— Дайте глянуть, вашбродь! — взмолился Фёдор.
— Смотри!
И Фёдор поднёс подзорную трубу к глазам.
Он увидел повозки, толпу горских воинов в черкесках и панцирях, наскоро сооружённую коновязь и коней возле неё. Поставленные вкруг повозки были нагружены бочонками и ящиками.
— Эх, что ж они не сообразят! — с досадой прошептал Фёдор.
— Ты о чём, казак?
— В бочках да ящиках — порох и заряды! Надо целить по повозкам!
— А ну-ка, дай я ещё раз посмотрю...
— А это что за бесовское наваждение?! — вскинулся Фёдор.
В центре огороженного пространства горцы зачем-то свалили хворост и сложили аккуратными стопками дрова. Там же возвышался высокий шест или кол. Привязанный к столбу в кольце огня стоял человек.
— Он в русской военной форме, Апшеронского полка, кажись...
Казак вернул подзорную трубу капитану, спросил волнуясь:
— Что будем делать, вашбродь?
— Если вынесемся из леса, можем попасть под свою же картечь. Если промедлим — они его спалят.
— Я к его сиятельству! — вскакивая, крикнул Фёдор.
* * * — Отвьючить бурки! Развьючить седла! Наконь! — скомандовал есаул Фенев.
— Кони нимало не отдохнули... Усталые, эх! Счастью не верь, а беды не пугайся! — сказал Вовка Кречетов.
Казаки разобрали ники. Алёшка Супрунов развернул синее знамя. В первых рассветных лучах засветился вышитый серебром лик Спаса Нерукотворного.
— Верой православной спасаемся, ребята! — крикнул Мадатов, вынимая клинок из ножен. — Пики к бою, знамя вперёд!!!
Лавина всадников выплеснулась из леса. Более версты шли на рысях в полном молчании. Фёдор слышал лишь свист ветра в ушах, глухой топот копыт и размеренное дыхание Соколика. Впереди, в полумраке раннего утра, словно падающая звезда, сверкало навершие полкового знамени.
— Пики к бою! — прозвучал в отдалении голос Петрухи Фенева.
— Шашки долой! — эхом отозвался Вовка Кречетов.
Любезная Митрофания бесшумно выпорхнула из ножен. Вот совсем близко стали видны крытые дерюгой кузова чеченских повозок. Пламя жертвенного костра все выше вздымалось над ними. Кони с рыси перешли в галоп.
Огромный Дурман, конь Мадатова, первым перелетел через низкую крышу повозки. За ним последовали Алёшка Супрунов, есаул Кречетов и ещё дюжина казаков. Фёдор направил Соколика левее, пытаясь найти просвет между телегами. Они удачно проскочили. Соколик так же легко перемахнул через тележные дышла, как юная кокетка перешагивает через порог лавки белошвейки. А там уж и для Митрофании нашлась работа. Шашка секла плечи и головы, полосовала груди и руки, выскакивавших навстречу противников. Соколик то закручивался волчком, высоко вздымая острые копыта передних ног, то в головокружительном прыжке взмывал над травой, унося всадника из-под удара. Перед глазами казака мелькали искажённые злобой и последним предсмертным ужасом лица врагов. Он склонялся с седла, и Митрофания довершала смертельный замах. Клинок входил в живую плоть, отсекая от неё кровоточащие куски. На смятую траву под ноги коня никчёмной грудой валилось вопящее человеческое мясо. Правый рукав Фёдоровой черкески отяжелел, пропитанный вражеской кровью, багровые пятна покрывали грудь и лицо казака. Фёдор успел увидеть, как Петька Фенев, подняв на пику чумазого отрока в лохматой папахе, искромсав и изувечив ещё полдюжины джигитов, перескочил через полосу огня. Огромная фигура его скрылась в дымном мареве. Рядовой Апшеронского полка был ещё жив, когда есаул вынес его из огня и положил на залитую кровью траву. В этот момент бой переместился к дальнему концу вражеского лагеря. Там над головами сражающихся блистал серебром на синем фоне лик Нерукотворного Спаса.
— Труби отступление, Михайла! — орал Петька. — Сердешный со мной!
Прозвучал сигнал к отступлению. Они сообща положили бесчувственное тело поперёк седла Соколика. Конь, чуя вонь обожжённой плоти, прижимал уши, поворачивал голову, испуганно косил глазом на нового се дока. Вокруг собирались товарищи.
— Труби отступление, Михайла! — повторил Петька, взлетая в седло.
На рысях, под прикрытием товарищей, они покидали чеченский лагерь. Их не преследовали. Алёшка Супрунов, передав знамя Феневу и с двумя казаками, из самых отчаянных, вернулся к чеченскому лагерю. Они остановились неподалёку от бивуака, под пологом леса, когда за их спинами прозвучал взрыв. В клубах чёрного дыма вознеслись к синим небесам обода и оглобли вражеских повозок, полыхнуло свирепое пламя.
— Хороший казак, Лешка Супрунов! Отправил сатанят прямиком к их батьке в адское пекло! — хохотнул Фенев. — Ну как там крестник-то наш, а, Федя? Жив ли?
— Живой... — ответил Фёдор, — ... сыроват ещё, не до конца прожарился.
— Не расслабляться! — рявкнул Мадатов. — Дожидаемся Супрунова со товарищи, снимаемся с бивуака, меняем место дислокации!
* * *Первым явился Филька. Он приполз юрким выползнем в середине дня, когда развеялись дымы пожарища. Так и возник из обожжённых кустов, как чёртик из табакерки, заметался между лежащими вповалку солдатами и их истомлёнными усталостью конями, причитая:
— Ой, ребятуфки! Ой дафи фару! Ой, мы уф думафи фветопредфтафление нафтафо! — бессвязные речи взволнованного Фильки рассмешили усталое воинство.
Его отослали в генеральскую палатку. Там Филька доложил офицерству, что ядра и картечь в крепости действительно на исходе, а порох и патроны пока есть. Что ждут в крепости прихода обоза под командой Переверзева, как манны небесной, а пока в большой бой ввязываться не торопятся. Что готовы ударить по войску Нур-Магомеда, как только конница Валериана Георгиевича немного отдохнёт, то есть на следующий день с первыми петухами.
Вторым, при ярком свете дня явился Алёшка Супрунов. Фёдор с нескрываемой досадой рассматривал его опалённый чуб и покрытое сажей лицо.
— Где шатался, герой? — сурово спросил Алёшку Фенев. — Мы уж ладились панихиду по тебе справлять. Думали: прибило тебя колесом или оглоблей. Никифор и Яшка подобру-поздорову вернулись. Доложили, как ты от них отбился. Опять за своё взялся? Своевольничать надумал? Эх, две у меня заботы — ты да Туроверов. Но Федька хоть тоске подвержен, тихим бывает, а ты, Супрунов, ни страху ни удержу не знаешь.
