И так же быстро, как шатнулось массовое сознание от ликования по поводу капитуляции генерала Ли к горю и сокрушительному гневу, в нем вновь произошел внезапный поворот — все присмирели и, устыдившись, повернули назад. Пока положение окончательно не успокоилось, Шерман приказал держать вокруг лагерей кордоны, а улицы города патрулировать.
Приехав в Вашингтон, Сбреде Сарториус доложил о своем прибытии в Министерстве здравоохранения и получил назначение в Главный госпиталь сухопутных войск. В его распоряжение предоставили операционную с палатами, хирурга-ассистента, штат санитаров и загрузили той же работой, которую он выполнял, будучи полковым хирургом в поле. Здесь, впрочем, больше было тяжелых послеоперационных осложнений, чаще требовалось повторное хирургическое вмешательство — удалить гангренозные ткани или ампутировать конечность после неудачной резекции. Кроме того, здесь, не в пример армии Шермана, больше в процентном отношении было пациентов (в основном ветеранов грантовской Армии реки Потомак), страдающих разного рода кожными высыпаниями, болезнями, вызываемыми заразными поветриями, а также недугами, связанными с социальной деградацией и пороком.
Почти две недели Сарториус из Белого дома вестей не получал, и у него даже от сердца отлегло. Потом, под вечер четырнадцатого апреля, явился президентский референт: Не будет ли полковник Сарториус так любезен пойти сегодня вечером с президентом и миссис Линкольн в театр. Но как раз в тот день произошел необычайный наплыв пациентов, переведенных из какой-то полевой лечебницы. Это были бедняги, получившие ранения и увечья в ходе самых последних стычек с армией Ли. Многих из них в полевых условиях лечили плохо, и Сарториус, ошалевший от навалившейся на него работы, стоя перед референтом в заляпанном кровью резиновом фартуке, отклонил приглашение. Референт, молоденький лейтенантик, признался, что несколько человек уже отказали сегодня президенту, в том числе Гранты, министр Стэнтон с женой и две или три другие пары. Мне очень жаль, — развел руками Сарториус. Возможно, это потому, что сегодня Страстная пятница, — уже в дверях обронил референт.
В тот же вечер позже (Сарториус еще работал) стало известно, что на президента совершено покушение. Сарториус и еще один дежуривший в это время врач схватили извозчика и поспешили к месту происшествия. Президента уже перенесли из театра в дом напротив. В маленькой комнатке он лежал наискосок на кровати, которая была ему коротка; вокруг суетились несколько врачей, в том числе министр здравоохранения. Освещал все это единственный мерцающий газовый рожок. Сарториус с некоторой даже бесцеремонностью проложил себе дорогу к пострадавшему и встал у кровати на колени, чтобы осмотреть рану — небольшое отверстие за левым ухом. Миссис Линкольн сидела на краю кровати, держала обе руки президента в своих и плакала. Мимо Сарториуса протянулась рука и убрала кровяной сгусток — уже не первый — из раны. Это да еще неудачная попытка поднести к губам президента бренди (отчего тот чуть не задохнулся), если не считать грелки к ногам и непрерывного ведения записи основных показателей состояния, было и все, чем могли помочь ему прибывшие во множестве врачи.
Президент был уже без рубашки. Наклонившись ближе, Сбреде увидел судорожные подергивания грудных мышц, вызывающие пронацию предплечий, отметил остановки дыхания, после которых наблюдались резкие выдохи. Один зрачок сжался, сделавшись не более булавочной головки, другой расширился во весь глаз. Сбреде встал и почувствовал гнев при виде такой толпы врачей в столь маленьком помещении. Дыхание президента становилось все более затрудненным. Миссис Линкольн, услышав хрип, заголосила: Эйб, Эйб! — и упала на кровать. Примолкшим собравшимся Сбреде сообщил: С ним кончено, он не протянет и часа. Ваша медицина бессильна. Прошу всех выйти. Оставьте его! Чтобы умереть, ему не нужны зрители. И, словно не слыша возгласов шокированных коллег, Сбреде протиснулся мимо них в коридор, к дверям и зашагал по улице. Куда он идет, не знал и сам. Ночной воздух был влажен, газовые фонари мерцали и в тумане почти не давали света.
Когда полковник Тик узнал о смерти президента, он решил, что это, должно быть, серьезный заговор, раз на обоих — президента Линкольна и генерала Шермана — произошли почти одновременные покушения. Того солдата-южанина перед расстрелом даже не допросили, и это еще одна ошибка генерала. Когда происходят подобные вещи, необходимо выяснять все, что только можно! Следует разобраться, то ли это был фанатик-одиночка, то ли за ним стоит организация. Это ж надо так хитро придумать: явиться под видом аккредитованного фотографа!
Тик встал с кровати и, превозмогая боль (да тут еще рука в последнее время что-то ослабела), пошел на встречу с капитаном полевой жандармерии, которому приказал привести к нему черномазого, работавшего с фотографом.
Да мы не знаем, где тот черномазый, — ответствовал капитан. — Мы его даже не задерживали. Его отдали медикам.
То есть как это?
Так ведь его хозяин в него же и пальнул. Теперь доктор должен подписать разрешение, чтоб нам его судить.
Отлично, найдите мне того доктора!
Легко сказать. Полковник Сарториус больше у нас не служит. Да и госпиталь его расформирован.
Ну, знаете ли! — только и выговорил ошеломленный Тик. — Что-то мне это не нравится. Совсем не нравится. Где-то же должен быть тот черномазый! Да, кстати! У них еще фургон был! Где он?
Сэр, тут такая была неразбериха…
Что-то ведь он мне говорил, он знал, к чему дело клонится, — пробормотал полковник Тик. — И я найду его. Что? Говорите, ранен? Значит, далеко не уйдет. Если надо, я сам поеду его искать.
Переговоры все продолжались и продолжались, уже и Гранта, не особо это афишируя, прислали в Рэлей, чтобы он переписал слишком великодушные формулировки Шермана — там ни слова, кстати, не говорилось о том, чтобы южане признали освобождение негров, — а то ведь перемирие штука хрупкая, неровен час… а соглашений все нет! Дошло до того, что военачальников стали подталкивать к миру сами войска, на собственный манер ускоряя процесс сближения. Никто не хотел снова идти походом на Юг, да и у конфедератов в солдатской массе давно созрело понимание того, что их дело проиграно. Дисциплина ослабла, и в некоторых лагерях между Рэлеем и станцией Дурхэм началось настоящее братание — толпами приходили безоружные оборванные южане и присаживались к кострам своих северных коллег. В армии Джонстона пищевое довольствие было скудным, нижние чины голодали, и многие солдаты-федералы делили с ними паек. А еще серым с синими можно было поболтать о битвах, в которых те и другие участвовали — это тоже сближает, все-таки нечто общее!
Стивен Уолш считал, что все это благоприятствует плану, который разработали они с Кальвином и Перл. Готовя свое собственное путешествие на север, он сам стал вроде фуражира — на новом муле без седла каждый день ездил за много миль по разным передовым лагерям и с невинным видом отоваривал довольствие, становясь в очереди к интендантским палаткам. Вопросов никто не задавал, потому что, когда военная машина начинает проворачиваться вхолостую, воцаряется благодушие и вседозволенность. Да тут еще и теплынь настала. Конфедераты в открытую дезертировали толпами — им-то домой бежать ближе! По дорогам постоянно текли ручейки серых мундиров. В предвкушении триумфального шествия по улицам столицы некоторые северяне потихоньку меж собой тоже решили добираться туда на свой страх и риск, тем более что уже известно было, какие подразделения будут этой чести удостоены, а какие, наоборот, станут гарнизонами в стране, которая теперь называлась Департаментом Северная Каролина. Все это совершенно затмило собой необходимость каждодневной муштры и шагистики, так что даже полевые офицеры позевывали при мысли о том, чтобы заняться привычным делом. Из солдатской массы наверх ползли вялость и лень, хотя и не достигли еще уровня генералов с их штабами, которые вовсю продолжали военное планирование, будто война и не думала кончаться, мало того, интенсивный обмен сердитыми посланиями между Вашингтоном и верными сторонниками Шермана создавал такое напряжение, словно открылся новый театр военных действий.
За несколько дней Стивену удалось натащить полный фургон мешков муки, риса, кофе, сушеных бобов, ящиков с галетами, жбанов сорго, окороков солонины; не гнушался он и хламом, подобранным на дороге, — принес брошенный кем-то кусок палаточного брезента, лопату, какие-то походные миски-ложки, одеяла и даже старый нарезной спрингфилдовский мушкет, найденный полузарытым в канаве.
Тут вдруг Перл однажды вечером увидела знакомого офицера — она помнила его еще по тем временам, когда состояла при генерале Шермане мальчишкой-барабанщиком. Это был тот самый когда-то неразлучный с ним высокий полковник, он ехал теперь рысцой вдоль обоза и всюду совал свой нос, будто кого-то ищет. Так что они стали еще более осторожны. Боковины навеса привязали к бортам телеги, чтобы не маячила вывеска с именем Иосии Калпа. Ехали теперь еще ближе к хвосту обоза, где много беженцев-негров. Нынче их стало меньше, чем было когда-то на марше, но достаточно, чтобы Кальвин Харпер мог среди них затеряться.
