Царевич Федор с подобострастием слушал отца, кивая в знак согласия головой.
А когда Иван Васильевич замолчал, царевич, поправив свои рыжеватые волосы, тихо, робко промолвил:
– Мне рассказывал дьяк Совин, будто на море просторно и рыбы летают над водой.
Царь Иван пристально посмотрел в лицо сына.
– Просторно и на моей земле, зело просторно. И не за тем я гонюсь. Матушка Русь не обижена простором. Нам море... море нужно на западе. Понял ли ты меня? Рыбы пускай летают там, а нам надобно, чтобы корабли наши летали по всем морям.
Усердными кивками головы царевич Федор подтвердил, что он понял слова отца.
– Коли меня не будет, ближним советником своим сделай Бориса. Он разумом не обижен. Поможет тебе в трудных делах. А с аглицкими людьми будьте осторожны.
– Слушаю, батюшка! – с услужливой готовностью поспешно ответил царевич.
Царь, глядя на сына, тяжело вздохнул. Посидев молча, он вдруг спросил:
– Жаль тебе будет отца, коли он Богу душу отдаст? Немощен я, болен, пухну невесть отчего. Чувствую свой скорый конец.
Глаза царя Ивана, большие, полные внезапно нахлынувшей на него горькой озабоченности, испугали царевича. Царь ждал ответа.
– На все воля Божья, государь... – сокрушенно потряс головою царевич Федор.
– Дурак! Не то молвил! – Топнув ногою, царь поднялся с места и разбитой походкой, высокий, сутулый, опираясь на посох, пошел к дверям. На пороге он снова гневно повторил: – Дурак!
И вышел.
Царевич Федор с растерянным видом поклонился ему вслед, а затем, обернувшись к иконам, стал усердно класть земные поклоны.
...Беседы с английским послом и донесения дьяков Посольского приказа убедили царя Ивана в том, что Англия ведет хитрую, расчетливую игру с Москвою и что она не отступит от преследования только своей выгоды. Это особенно ясно стало царю после переговоров Писемского о сватовстве его, царя, к Марии Гастингс. Сватовство было одним из способов познать искренность дружбы английской королевы. Средство это было крайнее, неожиданное для королевы и, быть может, очень смелое, даже дерзкое, и поэтому лучше можно было уловить искреннее настроение королевы. Застигнутые врасплох таким необычайным актом дружелюбия, англичане вынуждены были говорить и делать не то, что бы они говорили и делали, если бы заранее были подготовлены к этому. Писемский зорко следил в Лондоне за всем, что происходило при дворе королевы в связи с его приездом.
Иван Васильевич велел позвать к себе в покои Писемского.
– Держи при себе, – сказал он дьяку, когда тот явился, – все, что видел и слышал в Англии...
Тихо рассмеявшись, он продолжал:
– Смеха достойна наша с тобою затея! Однако скрывать мне от тебя-то нечего: польза от странствия твоего в ту страну получилась немалая. А уж какой я жених! Холодеет, Федор, во мне кровь, чувствую то с каждым днем. Желания мои истлевают, как сорванные наземь осенние листья... Ну, да иди! Спасибо тебе за верную службу!..
Затем, нагнувшись к уху Писемского, царь прошептал:
– А коли умру, служи так же и сыну моему... Иди.
Оставшись один, Иван Васильевич вдруг вспомнил о радостных днях, проведенных с Александрой. Как мимолетно было то счастье!
Грустная улыбка пробежала по его лицу.
Ему казалось, словно на огне сгорели его силы в страстных ласках юной красавицы. Где она теперь?! Вспоминает ли она о нем?!
Она подняла в нем, царе, веру в свои силы, в свою долговечность, она окрылила его мужественными порывами любви, какие украшают здоровую, счастливую юность, когда все представляется таким ясным, доступным, простым, широко распахивающим окно в жизнь... А там, за этим окном, вдруг озарило его, царя, ярким, горячим солнцем желаний...
И вот...
Она же, Александра, унесла все это с собой... И снова он ослаб. Хуже того: он чувствует, как угасает в нем потребность счастья; он уже не испытывает желания радостных утех. Его тело немощно, его по ночам мучает тупая, нудная бессонница, часто приходят мысли о смерти...
Одно утешает царя, что ум его ясен и дела, творимые им, полезны государству.
X
Дрожащей рукой царь Иван отодвинул занавес.
Испуганными глазами взглянул на небо.
Лицо его перекосилось от страха: на небе, в темной вышине, застыло крестообразное небесное знамение. Мутно-желтое, оно повисло между церковью Ивана Великого и Благовещенским собором.
Иван Васильевич велел приближенным накинуть на него шубу. Опираясь на посох, вышел он на Красное крыльцо наблюдать дивное видение, о котором только что сказала ему царица.
Долго молча, в оцепенении смотрел он на небо, усеянное густой звездной россыпью, и на этот крест, загадочно проступавший в небесной глубине, и вдруг, зашатавшись от слабости и поддерживаемый Бельским и Годуновым, прошептал:
– Вот знамение моей смерти! Вот оно!
Успокаивая Ивана Васильевича, загудели бояре:
– Полно, великий государь батюшка!..
– Грешно, великий государь батюшка!..
– Пожалей царицу и дите свое, Иван Васильевич!
Закрыв глаза, государь молча слушал причитания бояр. Со стороны реки дул прохладный ветер. Царь обернулся навстречу ему, глубоко вдыхая в себя свежий воздух. Ночь теплая. Днем таяло. Неподвижный, таинственный пришелец из глубин вечности неотступно преследовал взглядом царя...
– Уведите меня! – прошептал Иван Васильевич.
Бояре под руки отвели его в опочивальню. Тяжело дыша, совсем расслабленный, грузно опустился он в кресло. Открыв глаза, долго и со вниманием осматривал окружающих его вельмож.
– Какие все мы трусы! – усмехнулся он, отвернувшись от бояр.
Некоторое время длилось общее молчание.
Но вот он снова обернулся лицом к боярам.
– Так ли?! Правда ли, что вы боитесь моей кончины? – с трудом выговаривая каждое слово, вдруг спросил он.
Опять заголосили бояре, уверяя царя в своей преданности престолу.
Выслушав их, он покачал головою:
– Можно ли тому верить?! Дорог ли я вам, как вы то говорите? Когда я умру, вам посвободнее будет... Царевич не такой... Он другой...
Бояре стали на колени, расчувствовались, принялись слезно умолять царя не говорить этих слов.
– Буде! – произнес царь. – Коли так, мне и умереть не страшно. Государство мое не погибнет. Царевичу Федору будете служить, как и мне.
Бояре, склонив в унынии головы, слушали тихий голос царя:
– Нет!.. Нет!.. Не то! Я не хочу умирать!.. Не буду... Запомните это.
Царь впал в беспамятство.
Черные мысли о близкой смерти в последние дни одолели царя. Часто он запирался в своей моленной и подолгу молил Бога об отпущении ему грехов. Наедине перед божницей он начинал перебирать в памяти все, что знал дурного о себе. Но, вспоминая о своих жестоких казнях, он часто вдруг приходил в крайнее смущение. Упрямо врезалась в мозги мысль: как же он мог иначе поступить?! А если бы он помиловал изменников, что тогда? Не случилось бы разве ущерба христианской вере, не послужило бы это порухе в государстве, устояла ли бы тогда Русская земля перед недругами? Он знал, он чувствовал, что великое горе постигло бы Русь, если бы он пошел на поводу у бояр-изменников, у друзей князя Курбского. Невольно задавал царь себе вопрос: велик ли грех государя, который губит изменников?!
Эти размышления казались ему грешными, он отгонял их от себя, оставаясь не убежденным в их греховности. Он путался в своих взбудораженных мыслях, заглушая их неустанными, мучительными поклонами, бия лбом об пол, покрываясь потом и обессиливая тем самым себя окончательно.
– Прости меня, Господи, – шептал он при каждом поклоне, а дерзкие мысли лезут и лезут в голову: «За что прощенье? Разве ты виноват?» Но... смерть! Она заставляет, она требует отрекаться от себя, от земной правды, во имя правды другой – небесной, о которой постоянно твердят ему обиженные им попы и монахи. Но и тут царя берут сомнения: разве можно почитать «небесной правдой», что монастыри имеют десятки тысяч десятин земли, а служилый человек, всю жизнь проведший на полях брани дворянин, и десяти десятин не имеет, слоняется, как нищий, по городам?! Опять сомненья, опять неверие! Монахи своекорыстны!
Вчера только он приказал казнить одного монаха, который оскорбил царское имя в спорах с дьяком, отмежевавшим у монастыря землю в пользу дворянина.
Было страшно, боязно давать такой приказ, а нужно.
Теперь проклинают, поди, его, царя Ивана, все иноки того монастыря. А не казнить?.. Не мог царь. Пускай даже перед смертью!
Опять!.. Опять! Иван Васильевич спохватился и снова стал беспощадно биться лбом об пол, моля у Бога прощения за казнь монаха.
И снова, как бы оправдываясь перед Богом, он вспоминает королей: Людовика XI, Генриха VIII, Эрика XIV, Марию Английскую, папу Григория XIII и всех других государей, также не щадивших своих врагов. Царь старается сам себе доказать, что он не столь жесток, как они.
Выйдя из моленной, царь невольно тянулся к окну и снова, содрогаясь от ужаса, вглядывался в мутно-золотистый крест на небе.
