По счастью Барбасова, князь не принадлежал ни к одному из обществ Марьи Александровны, и потому он не встречался с ним на заседаниях. Зато он постоянно, и на заседаниях и вне их, встречался с Машей. Она теперь тоже оказалась помощницей тетки, чем-то вроде неофициального второго секретаря, и у нее с Барбасовым была всегда общая работа. Они сходились все ближе и ближе. Барбасов уже совсем был влюблен в нее, насколько мог, то есть он окончательно отождествил ее со всем, что ее окружало и что должно было теперь скоро, как он надеялся, принадлежать ему вместе с нею.
Она все еще не определяла себе своего к нему чувства. Ей прежде было с ним хорошо, привольно и весело. Все, что он говорил, ей нравилось. Она считала его самым замечательным человеком, деятелем будущего, и радовалась, что он на всех производит хорошее впечатление, что им интересуются. Теперь ее жизнь была полна, и в этой полноте бесспорно самое большое место занимал Барбасов.
Но вот она стала замечать, — это было в конце Великого поста, — что ее Алексей Иванович как будто изменился. Он вовсе не так весел, даже иногда казался ей мрачным. Иной раз говорит, говорит — и вдруг остановится, будто поглощенный какою-то мыслью, не имеющей ничего общего с предметом разговора. И так продолжается неделю, другую. Она растревожилась.
«Что с ним такое? Может быть, у него какая-нибудь неприятность, какое-нибудь горе? Зачем он ей ничего не скажет? Он был всегда так откровенен с нею, поверял ей свои „заветные мысли“. Она считает его своим другом — и вот он от нее скрывается».
Эта мысль тревожила ее больше и больше, и наконец она решилась непременно узнать, в чем дело, заставить его откровенно ей признаться. Несколько дней ей все не удавалось спокойно поговорить с ним без посторонних. Наконец они как-то вечером очутились рядом во время заседания одного из обществ, не того, в котором он был секретарем.
Они сидели в большой зале несколько поодаль ото всех, у колонны. Вокруг них было много незанятых стульев. Дальше рисовались обычные фигуры: два старика в париках и со звездами, несколько юношей, сидевших с вытянутыми физиономиями, то и дело подносивших руку ко рту как бы для того, чтобы покрутить усики, но, в сущности, с целью скрыть невольный зевок. Какая-то старая девица, вся высохшая и дряблая, с длинной шеей, с совсем плоской грудью, что-то такое записывала в маленькую тетрадку, задавая этим неразрешимый вопрос, что такое она могла записывать, так как впереди, за зеленым большим столом, где важно заседали члены совета, читался отчет, состоявший из цифр, фамилий вновь поступивших членов и жертвователей.
Далее виднелись две некрасивые молодые девицы с очень толстой дамой. Девицы сидели чинно, вытянувшись в струнку. Но их маменька давно уже дремала, и, когда она начинала уже совсем раскачиваться и клевать носом, тогда одна из дочек ее тихонько дергала за рукав. Маменька, широко раскрывая глаза, бессмысленно поводила ими вокруг себя, а потом открывала лорнетку и глядела в нее по направлению к зеленому столу и членам совета.
Все было тихо, только раздавался однозвучный гнусливый голос секретаря, читавшего отчет. Но вот что-то упало. Все даже вздрогнули и оглянулись. Это один из старичков со звездою мирно заснул и уронил шляпу. Он не проснулся и от падения шляпы, а продолжал тихонько всхрапывать, сложив на толстеньком брюшке руки и неимоверно выпятив нижнюю губу…
Одним словом, обстановка была самая удобная для откровенной беседы вполголоса, и Маша этим воспользовалась.
— Алексей Иванович, — сказала она, — придвиньтесь поближе и будемте говорить! Или, может быть, вы интересуетесь тем, что там читают?
— Необыкновенно! — шепнул он, осторожно приподнял свой стул и придвинулся ближе к Маше.
— Алексей Иваныч, знаете, ведь вы себя очень нехорошо ведете! — тихонько говорила она.
— Я нехорошо себя веду? Марья Сергеевна, вы меня пугаете!
Он сделал испуганную физиономию.
— Я вовсе не шучу, я давно собиралась спросить вас, что такое делается с вами?.. Вы в последнее время изменились… Не скрывайтесь и не вывертывайтесь, будьте достойны участия, которое вам выказывают… Скажите мне, что такое с вами случилось. Неприятность большая, какое-нибудь горе?! Я хочу знать…
В его глазках, прикрытых очками, засветилась радость…
— Уверяю вас — со мною ровно ничего… никакого горя, никакой неприятности… Напротив, мои дела идут очень хорошо до сих пор, удачно…
Она нетерпеливо и тихонько ударила ногой об пол.
— Ведь я знаю… я вижу, что у вас есть что-то особенное… Но если не хотите быть откровенным — бог с вами… извините мне мою навязчивость…
— Марья Сергеевна! — его голос дрогнул. — Я не знаю, как благодарить вас за это участие! Хорошо, я буду совсем откровенен с вами… У меня нет ни горя, ни неприятностей, но нет и счастья… И вот, если хотите, я тоскую по счастью.
— А кто же счастлив? Да и что такое счастье? — проговорила она. — Ваша жизнь полна, вы живете не даром, вы энергичны, деятельны, поставили перед собою прекрасные, разумные цели и стремитесь к их достижению, чего же вам еще надо?
— Но вы забываете, — сказал он, и ей показалось, что в тоне его шепота прозвучала грустная нота, — вы забываете, что я ужасно одинок, Марья Сергеевна! С детства, с тех пор как себя помню… без родных, без близких людей…
«И я ведь одна, — подумала Маша, — и в этом мы можем подать друг другу руку».
Но она ему ничего не сказала. А он продолжал:
— Прежде я ничего не замечал этого… Это меня не поражало, мое одиночество казалось мне естественным, казалось, что так и надо, иного я не знал. Но теперь, среди этой деятельности, про которую вы говорите, среди некоторых успехов, я начинаю мучительно чувствовать свое одиночество, а впереди оно мне кажется просто страшным… Я так одинок, что боюсь, как бы это не заставило меня когда-нибудь вдруг опустить руки…
— Боже вас избави! Ведь вы знаете, что энергия и неустанная работа для вас — все! — проговорила она. — И ведь вы знаете, что вы живете для пользы других… Не противоречьте же сами себе!
— Все это так, — тоскливо отвечал он, — но ведь есть что-то такое, что называется сердцем… и у этого сердца есть права… И приходит время, когда оно их заявляет…
— Кто же вам мешает? — Она тихонько улыбнулась. — Пусть сердце говорит, а вы его слушайте… Вам нужна семейная жизнь, если я понимаю… Так женитесь, Алексей Иваныч.
Она искоса на него взглянула.
— Жениться, — проговорил он. — Легко сказать!
И вдруг у него, будто против воли, вырвалось:
— А если единственное существо, которое может спасти меня от одиночества и дать мне возможное счастье, для меня недостижимо?
— Значит, есть такое существо? — быстро спросила Маша.
Он ничего не ответил, то есть ответил ясно этим молчанием.
— Почему же недостижимо?
Он, видимо, решился. Его рука, державшая шляпу, дрогнула, и он едва слышно прошептал:
— Потому что мы рождены в различных условиях. Я человек без имени, без роду, без племени, просто работник… а она… одним словом, мы не пара…
— Вы слишком несправедливы к себе, Алексей Иваныч! — сказала Маша и как-то оборвалась…
Она сама испугалась своих слов. Она вдруг поняла их смысл, поняла и то, что говорил Барбасов. Ее щеки вспыхнули, она стала глядеть в сторону и уже не продолжала разговора. Замолчал и он…
По окончании заседания, когда они прощались, она опять на него не глядела. Она была рассеянна, смущена, и он почувствовал, как при пожатии ее рука дрогнула в руке его.
«Скоро, скоро! — повторилось в его мыслях. — Самое страшное осталось назади, самое трудное пройдено, скоро!»
Он едва скрыл нахлынувшую на него радость, подходя к Марье Александровне и с трудом вслушиваясь в то, что она говорила.
День свадьбы Григория Николаевича Горбатова и Елизаветы Михайловны Бородиной был назначен. Бракосочетание должно было совершиться в одной из домовых и модных церквей Петербурга.
Михаил Иванович находился в отличном настроении духа. Он сам обо всем заботился и всем распоряжался. Разослано было множество приглашений.
Из церкви новобрачные и все гости проедут в дом Бородиных, затем молодые проведут ночь там же, в заново отделанном для них помещении, а на следующее утро уедут за границу.
Жених и невеста имели самый счастливый вид. Даже Надежда Николаевна Бородина и та под влиянием счастливых лиц, ее окружавших, забыла все свои сомнения и беспокойства и радостно хлопотала.
Даже в доме Горбатовых по случаю Гришиной свадьбы повеяло непривычным воздухом оживления и веселья. Все приняло какой-то особенно праздничный вид, прислуга ходила с новыми торжественными лицами, и важный швейцар особенно величественно распахивал двери посетителям.
