Крепкий утренний морозец к полудню сменился холодным ветром из России; тяжкий, мрачный небосвод, обложенный снежными тучами, навис над выжидающей Европой. А потом стало мести. Я боялась, что никакая карета не рискнет пробиваться сквозь бушующий белый вихрь. Но не такова моя крестная! Если уж она кого пригласила, гость к ней непременно явится. Часов в шесть карета доставила меня к заснеженному крыльцу.
Взбежав по лестнице и пройдя в гостиную, я увидела там миссис Бреттон, сияющую, как ясная заря. Закоченей я еще пуще, и то меня бы отогрели ее горячие объятья и нежный поцелуй. За долгое время я успела привыкнуть к голым столам и черным скамьям, и голубая гостиная оттого показалась мне дворцовым покоем. По-рождественски веселый огонь в камине меня просто ослепил.
Крестная моя сперва жала мне руки, болтала со мной, распекала меня за то, что я похудела со времени нашей последней встречи, затем объявила, что от пурги у меня растрепались волосы, и отослала меня наверх причесаться и оставить там шаль.
В моей зеленой комнатке тоже ярко пылал камин и горели свечи; по обе стороны большого зеркала стояло по свече, а между ними перед зеркалом прихорашивалось какое-то существо — воздушное, светлое, белое, маленькое, легкое — зимний дух.
Я, признаюсь, уж вспомнила о том, как Грэм говорил об «обмане зренья». Подозрительно разглядывала я новый призрак. Платье было белое в красную крапинку, с красным пояском, а в волосах блистал венок из остролиста.
Потустороннее или нет, существо это вовсе меня не напугало, и я подошла ближе.
Огромные глаза из-под длинных ресниц взметнули на меня взгляд; ресницы, не только длинные, но и темные, оттеняли этот взгляд и делали его бархатным.
— А, вот и вы наконец! — произнесла она тихим нежным голосом и широко улыбнулась, продолжая в меня всматриваться.
Теперь я узнала ее. Однажды увидев это нежное лицо, эти изящные черты, их уж нельзя было не узнать.
— Мисс де Бассомпьер, — сказала я.
— Нет, — был ответ, — для вас я не мисс Бассомпьер.
Я не стала ни о чем расспрашивать и ждала разъяснений.
— Вы переменились и все же остались прежней, — сказала она и подошла ко мне вплотную. — Я хорошо вас помню, и ваш румянец, и цвет волос, и овал лица…
Я наклонилась к камину, а она, стоя рядом, не отрывала от меня взгляда; и глаза ее все больше теплели от воспоминаний, пока наконец не затуманились.
— Я чуть не плачу, как вспомню те далекие дни. Только не подумайте, будто мне грустно. Мне, напротив, хорошо и весело.
Я в замешательстве не знала, что говорить.
Она улыбнулась:
— Так вы, стало быть, забыли, как я сиживала у вас на коленях, как вы брали меня на руки, как я даже делила с вами постель? Вы уже не помните, как я прибежала к вам ночью, хныча, словно капризное дитя, каким и была тогда, а вы меня успокаивали? Из памяти вашей изгладились те добрые слова, какими вы утешали мои горести? Вспомните Бреттон. Вспомните мистера Хоума.
И вдруг я все поняла.
— Значит, вы маленькая Полли?
— Полина Мэри Хоум де Бассомпьер.
До чего же время все меняет! В бледном личике маленькой Полли, в его живой игре уже был залог прелести; но как хороша теперь Полина Мэри! Не поражающей красотою розы, пышной, яркой, завершенной, — у нее не было ни пунцовых щечек, ни золотистых кудрей ее кузины Джиневры, — но ее семнадцатая весна принесла ей очарование, зависевшее не от цвета лица (хотя лицо у нее было ясное и нежное), не от черт и сложения (хотя черты были тонки, а сложенье изящное); ее очарование шло от пробивающейся наружу души. Не чудесная ваза, пусть из самого драгоценного фарфора, но прозрачная лампа, хранящая свое пламя, словно весталки живой огонь для поклоненья. Мне не хотелось бы ничего преувеличивать, говоря про ее обаяние, но, право же, оно было неотразимо. Хотя и маленькая, фиалка эта источала такой аромат, который делал ее заметней самой роскошной камелии, самой царственной далии, когда-нибудь украшавшей землю.
— О! Так вы помните наши старые дни в Бреттоне?
— Даже лучше, наверное, чем вы сами, — ответила она. — Я помню все подробности. Не только дни, но помню часы и минуты.
— Кое-что ведь позабылось, не правда ли?
— Очень немногое.
— Вы тогда были совсем маленькая и менялись ежечасно. Признайтесь, вы давно выбросили из головы привязанности, лишенья, радости и беды, приключившиеся десять лет назад?
— Вы, верно, думаете, я забыла, как сильно и кого именно я любила тогда?
— Нет, не забыли, но воспоминанья ведь утратили отчетливость, признайтесь?
— Нет, все, что тогда было, я хорошо помню.
И кажется, она не обманывалась. Человек с такими глазами умеет помнить; у него детство не проходит, как сон, юность не гаснет, как солнечный луч. Она-то не станет глотать жизнь небрежно и неразборчиво, кусками и с каждым новым годом забывать год минувший; она все сохранит и скопит в памяти. Часто возвращаясь мыслью к прошедшему, она, мужая душой, будет делаться все постоянней. Однако ж я никак не могла поверить тому, что все картины, теснившиеся в моей голове, могли и для нее быть так же живы и полны значенья. Ее пристрастия, соревнования и споры с любимым товарищем детских игр, нежное, преданное поклоненье детского сердца, страхи, скрытность, смешные теперь невзгоды и, наконец, мучительная боль разлуки… Все это я перебрала в уме и недоверчиво покачала головой. Она прочла мои мысли.
— Нет, правда, семилетний ребенок еще продолжает жить в семнадцатилетнем человеке.
— Вы души не чаяли в миссис Бреттон, — заметила я, поддразнивая ее.
Она тотчас меня поправила.
— Не то что души не чаяла, а она мне нравилась. Я почитала ее, как и теперь почитаю. Она, кажется мне, почти не переменилась.
— Да, она все такая же, — подхватила я.
Мы помолчали. Потом она окинула взглядом комнату и сказала:
— Тут много вещей, какие были еще в Бреттоне! Я это зеркало помню и подушечку для булавок.
Как видно, она не заблуждалась насчет отменных свойств своей памяти.
— Стало быть, вы сразу узнали миссис Бреттон? — продолжала я.
— Я прекрасно ее запомнила. И черты, и смуглый цвет лица, и черные волосы, рост, походку, голос.
— Ну, а доктора Бреттона — тем более. Но я же видела первую вашу встречу, и, бьюсь об заклад, вы его приняли за незнакомца.
— Просто я тогда совсем смешалась, — был ответ.
— Но как же потом вам удалось друг друга узнать?
— Они с папой обменялись визитными карточками. Прочли имена — Грэм Бреттон и Хоум де Бассомпьер, ну и спохватились. Это на другой день уже было. Но я еще раньше стала догадываться.
— Как это — догадываться?
— Да вот как, — начала она пояснять. — Ведь просто удивительно, до чего иные люди не чуют правды. Не то что не видят, а не чуют! Доктор Бреттон навещал меня раз, другой, сидел рядом, расспрашивал. И когда я разглядела его глаза, линию губ, форму подбородка, посадку головы — словом, все, что нельзя не разглядеть в человеке, который сидит с тобою рядом, — как же я могла не вспомнить о Грэме Бреттоне? Тот Грэм был тоньше, меньше ростом, лицо у него было нежней, волосы светлей и длинней и голос не такой глубокий, почти девичий. Но ведь это все же Грэм, точно так же, как я — Полли, а вы Люси Сноу.
Я думала так же; но я подивилась тому, что мысли наши совпадают. Иным мыслям так редко встречаешь отзыв, что чудом кажется, когда выпадает такой случай.
— Вы с Грэмом очень дружили.
— Вы и это помните? — спросила она.
— И он тоже помнит, разумеется.
— Я его не спросила. Просто удивительно, если он помнит. Думаю, он все так же весел и беспечен?
— Он вам таким казался? Вы таким его запомнили?
— Другим и не помню. Иногда он вдруг делался прилежен, иногда веселился. Но углублялся ли он в чтение или предавался игре — думал он только о книге или об игре, на окружающих же мало обращал внимания.
— Но к вам он был пристрастен.
— Пристрастен ко мне? О нет! У него другие были товарищи, его однокашники. Обо мне он вспоминал разве что по воскресеньям. Он любил воскресные дни. Помню, мы за руку с ним ходили в собор Пресвятой Девы, и он отыскивал нужные места в моем молитвеннике; и какой же тихий и добрый бывал он по воскресным вечерам! Как терпеливо сносил мои ошибки, когда я читала. И на него всегда можно было положиться, воскресенья он всегда проводил дома. Я вечно боялась, что он примет какое-нибудь приглашение и нас покинет; но нет, такого не случалось, он и не стремился никуда. Теперь, верно, не то. Теперь доктор Бреттон по воскресеньям ужинает в гостях, я думаю.
— Дети, спускайтесь! — раздался снизу голос миссис Бреттон.
Полина хотела еще что-то сказать, но я решила тотчас идти вниз, и мы спустились.
Как ни была весела от природы моя крестная, как ни старалась она нас занять, оживленность была несколько натянутой, пока мы не различили сквозь вой ночного ветра говор у крыльца. Женщинам и девушкам нередко случается сидеть у камелька, в то время как сердце их блуждает по темным дорогам, бросается навстречу непогоде, а воображение влечет то к воротам, то к одинокой калитке — вглядываться и вслушиваться, не идет ли домой отец, сын или муж.
