и сериалы он не смотрит и, по счастью, «желтую» прессу не читает. Свою сестренку у Дали на руках на первой полосе вчерашнего номера «желтой» газетёнки не видел и подпись — чья она жена — не прочел…
— От мужа убегаешь?
— От себя.
— С тобой побежать?
И, видя испуг в ее глазах, добавляет:
— Вещи какие-то у ЖЖ, ну, у мамы то есть, можно взять. В Ликиных вещах недостача по объему ощущаться будет, — то ли указывает на Далину немощность, то ли комплимент делает Джой. — А с ЖЖ вы примерно одной комплекции. Не думай ничего.
Она и не думает — после двух ударов по голове это проблематично. Но, даже не думая, догадывается, что лучше отсюда уйти как можно скорее, забыв всё, зачем приходила.
Одежда, бог с ней, Женя, может, на первое время поделится. А деньги? Не будет же она у Жени на шее сидеть.
Деньги! Деньги…
Безумная герцогиня Карлица Мадрид. 15 декабря 1676 года
Семь часов утра
Холодно.
Когда во дворце стало так холодно зимой? Раньше было тепло. В любое время года. Летом — прохладно. Зимой — тепло. Бегала босиком по каменным полам, чтобы не стучать деревяшками туфелек под чужими фижмами, и не мерзла. А теперь большим одеялом, которым трех таких, как она, можно укрыть, укуталась так, что только нос снаружи, и холодно!
Ноги как лед. Руки и того холоднее.
Еще и пот. Липкий пот, в котором она просыпается какую уже неделю. Хворь какая-то уже давно лихорадит, то кишки наружу рвет, то в холодном поту просыпаться заставляет.
Но хворь обычно неделя-другая — и проходит. Или сводит в могилу. А она застряла — ни туда, ни сюда. Не помирает она, но и не здоровеет. Зависла между небом и землей. Хотя кто знает, есть ли ей путь на небо? Грешна ли? Или свята?
И так прожила куда больше, чем собиралась.
Когда только привезли ее к Герцогине, к роскошному великолепному двору Филиппа IV, слышала про прежнего главного королевского карлика Франсиско Лекано, что умер тот двадцати двух лет от роду, прожив «немало для таких, как он». Приняла как должное. «Такие, как она» долго не живут. Собралась жить до своих двадцати двух. И всё успеть.
Успела. А жизнь оказалась куда длиннее. Уже почти в два раза дольше живет. Но умирать не хочет.
Стара она уже?
Наверное, стара. Сорок лет ей, наверное.
Рождения своего она не знает, но ее обожаемая Герцогиня, когда привезли ее ко двору, говорила, что ей десять лет. Плюс прожитые во дворце тридцать. Сорок и набирается.
Королева-Регентша и того старше, но о королевском возрасте кто вслух поминает! Марианна, она только днем вся в черном и так истово молится, хоть святых выноси, а ночи с фаворитами проводит, даром, что ей уже сорок два.
Что осталось на месте той хрупкой девочки-принцессы, которую без малого тридцать лет назад привезли ко двору и передали на руки Герцогине, дабы готовить к браку с ее дядей, королем Филиппом IV! Куда делись доброта и искренность угловатого подростка? Откуда у той девочки взялись эта жесткость, и ледяной королевский тон, и неприятие другого мнения, кроме собственного?
А ее доброта куда делась? Ее собственная доброта? Ее — Первой Дамы. Ее — Карлицы. Ее — Лоры.
Марианна в свои лета по-прежнему стройна. А ее саму последнее время разносить стало. Живот появился. И даже груди. На тридцать лет позже, чем она жаждала. Но толстеть она стала только к старости. А новые карлицы, привезенные в подарок королю новому, малахольному сыну Марианны — Карлу, с юности толсты. Эухении еще и пятнадцати нет, а живот уже висит, и живот толще, чем у нее в сорок. И ноги, и груди — все толще. Сама видела, когда новых карликов, прежде чем допустить ко двору, осматривала. В рот заглядывала. В уши. Груди мяла. Ее саму когда-то, бог миловал, так никто не мял. Она в их возрасте под фижмами дворцовую науку изучала. Эти, новые, под фижмы не пролезут. Другого рода-племени. Но грудями бог не обделил. И зимой таким, поди, не холодно.
А ей холодно. Холодно ей.
Нужно встать, выбраться из-под одеяла. Идти, не ждут дела. Бог даст, пройдет и затяжная хворь, и с делами королевскими всё наладится — и не такое переживали за тридцать лет при дворе-то.
Но холодно как!
— Скорее! Вставайте скорее!
Перепуганная прислужница поднимает ее.
— Герцогиня опять в правое крыло дворца в чем есть побежала. «К утреннему пробуждению короля!» Герцог ее остановить не может!
Куда там Герцогу!
Всех камеристок Герцогиня как фигурки на доске разметала. И только она, «ее мартышка», теперь может догнать Герцогиню. Должна догнать. Чтобы никто из противостоящего ей окружения нового короля не успел увидеть Герцогиню в таком виде и не перенес ее нынешнее состояние на нее саму, Первую Даму. И на Королеву-Регентшу, которую сторонники Бастарда — Хуана Карлоса — так настойчиво хотят этого регентства лишить.
Их Страшная Тайна должна остаться только их Страшной Тайной. Ничьей больше.
Скорее, скорее по длинным переходам и коридорам Эскориала, сбросив свои обычные тяжелые туфли на очень высокой подошве — мешают и стучат. Почти задыхаясь — попробуй при терзающей ее хвори Герцогиню догнать и удержать — дабы не ворвалась в королевские покои.
В животе боль резкая, слишком быстро бежит она. Но нужно еще быстрее. Не то тайные приверженцы Бастарда всё ему на пользу обернут. Донесут Хуану Карлосу и кортесам, что за Королевой-Регентшей нынче стоит сплошное безумие! Дать сопернику такой козырь, как ее обожаемая Герцогиня в ее нынешнем виде в покоях короля, совершенно невозможно!
Опочивальня и приемные покойного Филиппа IV, где приближенные придворные прежде каждое утро на ритуальное пробуждение выстраивались, достались королю новому, четырнадцатилетнему Карлу, которому по возрасту регентша уже не положена. Что сводный брат Бастард ему постоянно внушает. По возрасту, но не по его состоянию. Какой из Карла король! Ему бы только в бирюльки играть.
Скорее бы догнать Герцогиню! Догнать бы скорее!
Уже и коридоры заканчиваются! Впереди только королевские приемные покои, где она сама когда-то день, ночь, а потом еще день сидела под диваном и ножки затекли так, что пришлось расцарапать их в кровь, чтобы они двигаться начали. И где после дружить начала с самым младшим из младших секретарей мальчиком Фернандо. Как в воду глядела!
В этих покоях давно уже не Фернандо, она своих людей в приемной юного короля поставила. Казалось
