24 июля было тяжелым днем. Над задыхающимся от жары городом нависли свинцовые облака. Сена, рассеченная надвое площадью Дофины, катила свои воды так медленно, словно карабкалась вверх.
Ровно в одиннадцать утра распахнулись тяжелые резные двери Дворца правосудия. Наверху, в Суде присяжных, члены Третьего военного трибунала уже заняли свои места за столом. Предварительные процедуры были завершены быстро, по-военному.
Семь членов трибунала с высоты своего положения смотрели вниз, туда, где стояли стулья для защитника и подсудимой, а также два табурета для охранников. Шестеро из членов трибунала были кадровыми военными. Седьмой, приглашенный со стороны, являлся протоколистом трибунала.
Это был капитан Бушардон. По вечерам он обсуждал дело со своим старым приятелем Францем. Подобные действия, по существу, являли собой должностное преступление. Но протоколист доверял Францу, дворянину, славному малому, другу и франкофилу (так он полагал), человеку, двусмысленность положения которого в связи с его знакомством с подсудимой он отлично понимал. Франц и теперь не мог поверить, что его бывшая возлюбленная была способна на двурушничество, приведшее ее на скамью подсудимых. Когда ее арестовали, Франц отреагировал так, словно услышал пошлую шутку.
— Герши? Чепуха!
— Ты еще не знаешь женщин, — ответил Бушардон. Сам капитан мечтал, чтобы Мата Хари была признана виновной и осуждена. При свидетелях, в числе которых находился и Франц, она назвала его однажды гадиной и тупицей. Пригладив прямой пробор, протоколист добавил: — Я лично никогда ей не доверял.
— Как она выглядела, когда вошла в зал? — поинтересовался Франц вечером 24 июля.
— Праздничной, — с возмущением ответил Бушардон.
Стиснутая с двух сторон жандармами, в десять минут двенадцатого Мата Хари вошла в помещение суда. На ней было скромное синее платье с пуговицами до самого подола, с довольно глубоким вырезом на груди. На густых волосах — шляпка, похожая на треуголку, но надетая кокетливо, совсем не по-военному. Она улыбалась, сначала обоим жандармам, словно это были ее кавалеры, затем одарила нежной улыбкой пожилого адвоката, мэтра Клюнэ. Прежде чем сесть в кресло, поставленное перед дубовым столом под возвышением, на котором находилась судейская кафедра, она дала возможность членам трибунала хорошенько рассмотреть ее.
Военные без стеснения разглядывали подсудимую. Реакция зависела от темперамента каждого из наблюдателей. Мата Хари была совсем не похожа на женщину, изображавшуюся на вульгарных афишах, — сильно загримированную и почти обнаженную. Стройная шея, головка с огромной копной волос, длинные, сильные ноги, хорошо развитые формы. Почти детское лицо, чуть припухлые скулы, небольшой полный подбородок. Губы большие, пухлые, несколько бесформенные. Нос неправильной формы, но глаза необыкновенные — огромные, темные, с прямыми нижними и тяжелыми верхними веками, чуть подведенные краской. На густых черных ресницах ни следа туши.
Самый молодой из членов трибунала, адъютант 12-го артиллерийского полка, Килбиньон, белокурый бретонец, произнес с восхищением:
— Alors![120]
— Ничего особенного, — громко заметил его сосед, младший лейтенант 7-го кирасирского полка де Форсье д'Амаваль, выпускник Сен-Сирской академии. Он ушел из армии задолго до начала войны, давно «перерос» свой чин и ничего не предпринимал для того, чтобы уменьшить свое сходство с Мефистофелем.
Когда Мата Хари направила свой взор на мужчин в мундирах, все спрятали глаза. Очевидно, испугались встречи со взглядом этой сирены. Ведь иначе они мог ли забыть о главной своей задаче, заключавшейся, разумеется, в том, чтобы поставить ее к стенке.
Полубессознательно Мата Хари скользнула по лицам своих судей. Возможно, она испытала известное облегчение, увидев чувственное лицо лейтенанта Шатерена, в котором было что-то заячье, единственного члена суда, не настроенного к ней предвзято. Дольше всего глаза Мата Хари задержались на молодом блондине, покрасневшем под ее взглядом, и на де Форсье д'Амавале, аристократе с некогда красивым, а теперь вконец потасканным лицом.
— Амаваль похож на тебя, — заметил в тот вечер Францу ван Веелю капитан Бушардон. — Только распутный, проспиртованный и жестокий. Вылитый Дориан Грей, — добавил он, имея в виду героя романа этого педераста Оскара Уайльда.
Последним Мата Хари увидела бритое, с орлиным носом, лицо председателя трибунала, подполковника Сомпру. Именно ему предстояло руководить ходом процесса. Французское судопроизводство печально знаменито тем, что не следует определенным правилам, оно бессистемно, поэтому все участники то и дело перебивают друг друга. Когда же речь идет о военном трибунале, тон задает по старшинству его председательствующий. Как бы отчаявшись при виде его, Мата Хари подняла глаза и посмотрела на золоченые лепные карнизы.
Андре Морнэ, обвинитель, первым делом обратился к трибуналу с просьбой, чтобы слушание дела состоялось при закрытых дверях. Ни с кем не посовещавшись, подполковник удовлетворил просьбу Морнэ.
— Поклянитесь перед Богом и людьми самым добросовестным образом изучить обвинения, которые будут предъявлены подсудимой, — скороговоркой произнес Сомпру, приводя к присяге членов трибунала.
Безусый молодой писарь, бойскаут в просторном, не по росту, мундире пехотинца, представил собравшимся подсудимую, Маргариту Гертруду Зелле Мак-Леод, возраст сорок один год, известную миру как Мата Хари.
Подсудимая умоляюще взглянула на своего защитника, но семидесятилетний маразматик лишь покачал головой. Она неоднократно возмущалась тем, что в официальных документах к ее возрасту прибавлено два года. Иногда говорила: пять или шесть. «А все оттого, что я очень хотела выйти замуж за Руди!»
Члены трибунала уважительно относились к Эдуарду Клюнэ за то, что на сюртуке под мантией у него медаль участника кампании 1870 года. Он не хотел испытывать терпение военных чиновников возражениями фривольного характера. Адвокат убеждал подзащитную, что французы предпочитают женщин старше сорока лет. Потом показал на коробку конфет и пачку печенья, положенные им на полку для документов. Мата Хари нахмурилась, потом пожала плечами и с улыбкой протянула руку к коробке. Взяла конфету и бросила ее в рот.
Подсудимая, по словам писаря, умеет читать и писать. Образец ее крупного, четкого почерка был предъявлен суду.
Словно желая поскорее покончить с делом, подполковник Сомпру разжал узкие губы и начал без околичностей:
— Мата Хари, в день объявления войны вы завтракали в ресторане «Адлон» в обществе начальника германской полиции, а затем вместе с ним поехали в открытом автомобиле по улицам Берлина, наполненным толпами кричащих людей.
— Поклянитесь говорить только правду, ничего кроме правды, и да поможет вам Бог, — торопливо пробубнил писарь.
— Клянусь, — проговорила Мата Хари, после чего спокойно ответила подполковнику: — Мы с бароном фон Яговом были очень хорошими друзьями.
— Неужели?
— Я познакомилась с ним задолго до начала войны во время моего второго выступления в Берлине. Кто-то из зрителей пожаловался на то, что мой костюм чересчур… нескромен. Он пришел, чтобы убедиться в этом лично.
— Это человек-то, занимающий такое положение?
— Ну и что? Он получил удовольствие от представления.
— Одним из отделов ведомства фон Ягова вам было выплачено тридцать тысяч марок, — с внушительным видом произнес Сомпру. — Насколько нам известно, этот отдел занимался главным образом агентурой из нейтральных стран.
— Он был моим любовником, — сказала Мата Хари.
— Во-первых, мадам, — нахмурил свои редкие брови подполковник, — если бы он оплачивал ваши амурные услуги, едва ли он стал бы использовать финансы министерства внутренних дел.
— В том-то и дело, — с апломбом прервала его Мата Хари. — Немецкие чиновники очень часто залезают в казенный карман, подполковник. Относя затраты на подарки на государственный счет, они экономят свои деньги. Они полагают, что государство им недоплачивает.
Члены трибунала оживились. Французам всегда приятно знать, что немецкие чиновники столь же корыстолюбивы, как и их собственные.
Но Сомпру бесстрастно продолжал:
— Мы вполне готовы поверить, что герр фон Ягов был вашим любовником и что он злоупотреблял своим служебным положением. Однако я нахожу, что сумма за услуги известного рода несоизмеримо велика.
— Услуги известного рода! — воскликнула Мата Хари. — Неужели вы думаете, что я такая? Сударь! Я артистка! Если дарю какому-то господину свою благодарность, то это мое личное дело, и я рассчитываю на его признательность.
— В размере тридцати тысяч марок? — выразительно поднял брови Сомпру, посмотрев в ее широкие открытые честные глаза, а затем отвел взгляд.
