Речь фюрера в рейхстаге, полная насмешек по адресу Рузвельта (Гитлер, например, предложил ему в ответ на германские гарантии Европе дать такие же всем народам, населяющим континенты Северной и Южной Америки), тем не менее оставляла мир в неведении: остановится германская военная машина или нет?
Любопытно, что еще в начале лета 39-го года Геринг в присутствии своих асов — зевающего Удета и плотоядно улыбающегося Шперрле — вовсю морочил поляков, предлагая им вместе напасть на СССР: «Вы нам отдадите свое побережье (Балтийское), а мы вам — Украину». Чем плохая сделка?
План «Фаль Вайс», который Гитлер на своем дне рождения излагал Инге Лей, между тем был выверен до деталей; к нему прилагалось несколько сценариев «инцидента на границе».
А Бергхоф в это лето стал похож на Генштаб: там теперь собирались в основном военные, и даже «Гнездо орла» предоставлялось для особо важных совещаний и в такие часы выглядело особенно угрожающе. Гитлер тоже смотрел орлом, но нервы у него были на пределе, и в Бергхофе опять поселился Морелль.
Летом 1939 года Гитлер шел на самую крупную в своей жизни авантюру и как никогда был близок к краху. 90 французских и британских дивизий на франко-германской границе противостояли… 33 немецким! Остальные части (и все танки) были переброшены на восток — против Польши. Да еще и Риббентропа никак не удавалось «пропихнуть» в Москву, поскольку русские до середины августа надеялись договориться с французами и англичанами. В Москве с 12 августа ежедневно шли заседания военных миссий СССР, Англии и Франции под председательством попеременно маршала Ворошилова, адмирала Дракса и генерала Думенка. Дракс и Думенк постоянно атаковали свои правительства с просьбой дать им хотя бы какие-нибудь полномочия. Последнее заседание состоялось 21 августа и окончилось в семнадцать часов двадцать пять минут. Заключительными словами адмирала Дракса были:
«Я согласен с предложением маршала отложить наши заседания, но перед этим хочу заявить следующее: я считал бы удивительным, если бы ответ на политический вопрос задержался. Объявляю заседание закрытым».
К некоторому облегчению Гитлера, Сталин еще 19 августа все же дал согласие на приезд в Москву Риббентропа. Однако в гости германского министра ждали не раньше 27 августа. А это было исключено! Военная машина, как известно, если уж сдвинулась, то пошла вперед. Остановить ее — значит вывести из строя надолго.
21 августа Гитлер получил от посла Шуленбурга следующее шифрованное сообщение:
«В 11 часов получил согласие Молотова на неофициальный визит доктора Лея. Министр дал понять, что Сталин примет его для дружеской беседы в день приезда».
Гитлер, Гесс и Лей в течение трех часов напряженно размышляли над этой шифровкой, перебирая все доводы и варианты. Гитлер был за срочный вылет Лея в Москву; Гесс и Лей — против. Их аргументы сводились к одному: суета! Русские уже согласны, поскольку их переговоры с Западом зашли в тупик, и все дело лишь в сроках.
— Попроси Сталина принять Риббентропа двадцать третьего. Он не откажет, — советовал Гесс.
— Почему ты так убежден? — негодовал Гитлер, бегая по кабинету. — На что вы меня толкаете? На унижение? На позор?
— На риск, — отвечал Лей. — Большой, но оправданный.
— А если Сталин в последнюю минуту согласится на условия французов и англичан?
— Тогда англичане изобретут новые условия, а французы их поддержат, — отвечал Лей. — Сейчас главное — время. Вы могли бы уже позвонить.
— Почему вы не хотите лететь в Москву? — накинулся на него Гитлер. — Говорите прямо! Отвечайте!
— Потому что это только отняло бы время. — Лей опустил глаза, чтобы не видеть потного, в красных пятнах лица Адольфа.
Гитлер откровенно трусил — глядеть на это было неприятно.
— Адольф, звони, — настаивал Гесс. — Или пошли телеграмму.
— У русских процедура. Сталин еще должен будет созвать Политбюро, а это все — время, время! — повторял Лей.
— Черт! Черт! — ругался Гитлер. — Что ты пишешь? — метнулся он к Гессу, взявшемуся за перо.
— Текст телеграммы.
— Черт! Черт! Черт! Черт!!!
«Напряжение между Германией и Польшей сделалось нестерпимым. Кризис может разразиться со дня на день. Считаю, что при наличии намерения обоих государств вступить в новые отношения друг к другу представляется целесообразным не терять времени. <…> Я был бы рад получить от вас скорый ответ.
Адольф Гитлер».
Телеграмма была послана. Началось ожидание. Гитлер ничего не мог делать. Он орал на секретарей, гонял адъютантов с поручениями, назначал встречи и забывал о них. Морелля он удалил, но Гесса и Лея не отпускал, изводя вопросами, ответов на которые пока не было ни у кого. Гесс ходил за ним и успокаивал как нянька, а Лей в восьмом часу предложил, не раздумывая, сесть в машины и ехать в Берлинскую драму, на «Разбойников».
Гитлер Шиллера терпеть не мог, считал одним из самых «вредоносных» авторов и раскричался было по этому поводу, но Лей уже вызвал по телефону Ингу и выставил ее вперед как боевого слона. В половине восьмого поехали.
Было 21 августа 1939 года.
Берлинский драматический театр был в тот вечер полон обычной публики; фюрера не ждали.
Зал, конечно, успели набить охраной в штатском, но этим и ограничились — атмосфера осталась театральной, приятно расслабляющей.
Гитлер отвлекся. Он говорил с Ингой, улыбался и подшучивал над Леем, который отчаянно боролся со сном, и над Гессом, знавшим пьесу наизусть и возмущавшимся по поводу допускаемых актерами импровизаций.
Нелюбимый Шиллер удивительным образом поднял Гитлеру настроение. Фюрер уезжал с укрепившейся верой в свою счастливую звезду.
Вернувшись домой, Лей сказал Инге, что до завтрашнего полудня будет спать, что бы ни случилось. Он был абсолютно уверен, что ответ от Сталина придет, но не раньше часа-двух, и Гитлер, конечно, до этого времени станет метаться и всех изводить.
Ему снилось что-то необычайно приятное, тепло-золотое. Как будто лето во сне вернулось к нему, на прощание.
Внезапно все рухнуло, раскололось… Белый острый свет прожег ему глаза до самого мозга, в первые секунды он даже не мог их открыть и только заслонялся руками.
Спальня была полна эсэсовцев. Десяток фонарей шарил вокруг, то и дело встречаясь на фигуре рейхсляйтера, пытавшегося приподняться и что-нибудь понять.
— Какого черта? Что такое? — бормотал он, закрываясь от фонарей.
— Встать! Одеться! — раздался лающий приказ.
Лей, наконец, сел. Перед ним у постели стояли четверо эсэсовцев; еще четверо с автоматами — у дверей. Рейхсляйтер, голый, сонный, взлохмаченный, только хлопал на них глазами, ничего не в силах понять.
— Встать! — снова тявкнул эсэсовский чин. — Живей!
«Арест?» — метнулось в голове. — «Не может быть! Меня?! За что?»
— Одеться! Живей!
Лей спустил голые ноги с постели и тупо глядел на них. Нет, невозможно… Где его охрана, адъютанты, секретари? Впрочем… Но… за что?!
Он надел брюки, открыв шкаф, нашел какую-то рубашку. В голове колотился все тот же вопрос: Что он сделал или сказал… или не сделал и не сказал такого, чего не простил ему Адольф? Отказался лететь в Москву? Отказался заниматься «рабской силой»? Отказался вступать в СС?.. А Гесс? Как он мог предать? Впрочем… Ведь смог же он предать Рема! А тот, кто предал раз, предаст и во второй, и в третий…
— Вперед! Живей! Вперед!
Он вышел на лестницу. Эсэсовцы стояли на ступенях вдоль стен, у входных дверей. У всех были каменные лица, невидящие взгляды. Лей поймал на себе только один взгляд — того, кто стоял к нему ближе других и до сих пор не произнес ни слова. Лей протер глаза. Штандартенфюрер СС Карл Лангбен, близкий друг Гиммлера, бессменный секретарь «Круга друзей рейхсфюрера СС», юрист, добившийся официального разрешения дуэлей для членов ордена, и вообще светский малый… выглядел здесь не менее нелепо, нежели сам ошарашенный Лей. Поглядев на его натянутую физиономию, Роберт вдруг вспомнил и едва не выругался. Да он же сам просил Гиммлера! Тьфу!
Лей стал медленно спускаться по лестнице, стараясь собраться с мыслями и прийти в себя. Ему было очень жарко; в голове гудело, как под куполом на Пасху. Однако, как это у них лихо все начинается… или это только для него Гиммлер постарался? Ладно, поглядим, что дальше.
* * *
Гиммлер, как и обещал, ничего не изменил в «процедуре», только внес кое-какие дополнения. Эту операцию под литерой «Л» он продумал и расписал еще две недели назад, однако решился «запустить» лишь после разговора с фюрером, который полушутливо посоветовал ему «простимулировать» тех, кто еще нежится в середине тридцатых. К Лею это, конечно, едва ли относилось. И все-таки давало повод выполнить просьбу о «личной услуге», которая, кстати, и самому Гиммлеру сулила немало удовольствия.
