Том Холланд - Том Холланд

В этом столь чувствительный к предзнаменованиям Рим усматривал диво, чреватое бедой. Последующие поколения легко отождествляли Республику с амфитеатром Куриона — такая же величественная и такая же шаткая. Бесспорно, воспоминание о нем сохранилось именно по этой причине. Но если хоть кто-нибудь из зрителей, рисковавших свернуть шеи, занимая места, и осознавал опасную природу своего поступка, то память об этом не дошла до нас. Нрав Республики был переменчивым, но отнюдь не апокалиптическим. И собственно, с какой стати могло быть иначе? Система правления Римской Республики просуществовала почти пятьсот лет. Она принесла своей державе величие, которое не мог превзойти ни один царь мира. Более того, она давала каждому из сограждан сознание того, что он был не вещью или рабом, но человеком. Римлянин был способен представить падение Республики не в большей мере, чем вообразить себя египтянином или галлом. И при всем своем страхе перед богами он не мог опасаться невозможного.

Итак, в скрежете театра Куриона некому было услышать знак наступающего катаклизма. Скорее напротив: в скрипе этом избиратели угадывали знакомый ритм. Курион метил в трибуны. И театр его был сооружен не только в честь усопшего отца, но и в подкрепление собственных амбиций. А в таком случае, следуя моде (невзирая на слезы, пролитые по помпеевым слоникам), полагалось проливать кровь экзотических животных. Курион специализировался на пантерах, разделяя эту склонность с Целием, который всегда тормошил своих знакомых в провинции, требуя присылать этих зверей. Обоим было прекрасно известно, насколько это важно — угодить электорату. Как это делал до них Цезарь, они устраивали собственное будущее, делая колоссальные долги. Прежде подобный факт автоматически помещал их в разряд легковесов, а теперь — делал восходящими звездами.

Так поступали и другие, в большей степени проверенные временем дарования. Республика, как и прежде, бурлила амбициями, взаимной ненавистью и интригами, однако Курион и Целий умело справлялись с плаванием по столь предательским течениям, зная, когда следует спустить паруса, а когда их можно подставить свежему ветру. Принципы редко мешали им заметить личную выгоду. Таковой служил уже сам их союз. Каждый видел в другом полезного союзника, вопреки тому факту, что в опасные дни, последовавшие за убийством Клодия, когда Республика оказалась на грани анархии, они находились во враждующих лагерях. Курион, старинный союзник Клодия, оставался верным памяти своего убитого друга и столь активно утешал вдову Клодия Фульвию, что утешение завершилось браком. Целий, напротив, с полной невозмутимостью продолжал враждовать с Клодией и ее братом, и в 52 году до Р.Х., являясь трибуном, воспользовался всеми ресурсами своего положения, действуя в качестве руководителя группы скандирования Милона. Впрочем, всего через год, когда у Целия вдруг закончились пантеры, Курион без сожалений предоставил ему два десятка своих. Как бывало всегда — сделка оставалась мудрейшим политическим курсом для политика.

Однако в области самых серьезных и неразрешимых проблем текущего дня курс этот становился все более опасным. По иронии судьбы именно Целий вынес этот вопрос на рассмотрение. В середине 52 года в Рим пришло известие о победе Цезаря при Алезии. Город уже наполняли мрачные предчувствия относительно ситуации в Галлии, и осознание того, что военные отрады мстительных варваров после всего произошедшего не хлынут на юг, принесло всеобщее облегчение. Сенат проголосовал за двадцать дней благодарения, а Целий, исполнявший обязанности трибуна, предложил собственный законопроект. Согласно его условиям Цезарю даровалась уникальная привилегия: вместо того чтобы лично являться в Рим для выдвижения своей кандидатуры в консулы — как ему пришлось поступить в предыдущем десятилетии, — он получал право баллотироваться, оставаясь в Галлии. Целия поддержали все девять его коллег по трибунату. Билль должным образом превратился в закон.

Однако это решение едва ли могло послужить разрешению вопроса. Напротив, оно вызвало разделение в Сенате, которое ширилось с каждым месяцем, постепенно, в опасной степени поляризуя мнения, и, наконец, превратилось в такую зияющую пропасть, что весь римский народ в ужасе обнаружил себя у края настоящей бездны. В эпицентре кризиса находился очевидный факт: если позволить Цезарю беспрепятственно проследовать прямо из Галлии во второе консульство, он ни на мгновение не становился частным лицом. Многие считали это недопустимым — ибо только частное лицо можно было привлечь к суду. И как только билль Целия оказался принятым, Катон разразился громами и молниями. Преступные действия Цезаря во время первого консульства нельзя было ни забыть, ни простить. Почти десятилетие враги ожидали своего часа, чтобы отдать его под суд. И теперь, когда час это близился, они не испытывали ни малейшего желания отказаться от своей добычи.

Многие пытались примирить непримиримых. На выдвижение законопроекта Целия подвиг Цицерон, считавший себя другом как Цезаря, так и Катона. Конечно — что еще более важно, — к этому приложил руку и Помпеи. Несколько напряженных месяцев он умудрялся находить равновесие между интересами своего старого союзника и ратью его противников, не ограничивавшуюся одним Катоном. Наконец добившись несомненного лидерства, к которому он всегда стремился, Помпеи не имел ни малейшего желания ставить его под угрозу из-за необходимости выбирать между двумя блоками собственных сторонников. Тем не менее сколь упорно ни закрывал он глаза на эту дилемму, она не желала исчезать. В дебатах относительно будущего Цезаря ни одна из сторон не была готова пойти хотя бы на малейший компромисс. Обе стороны непоколебимо верили в собственную правоту.

С точки зрения самого Цезаря, застрявшего в кровавой галльской грязи, было прямым оскорблением то, что он, проконсул римского народа, должен защищать свою спину от махинаций подобных Катону ничтожных домоседов. Почти десятилетие совершает он титанические усилия во славу Республики — и вот награда за это: суд и бесчестье? Осуждение Милона являлось для него мрачным прецедентом — вариантом будущей участи: охваченный стальным кольцом Форум, устрашенная защита, поспешное осуждение… И если суд найдет его виновным, все совершенные им великие деяния не будут стоить ровным счетом ничего. Под одобрительные вопли ничтожеств, никогда не спешивших на выручку попавшему в окружение легиону, не выносивших римских орлов к берегам ледяных северных морей, не побеждавших в одном сражении сразу две колоссальные орды варваров, он будет вынужден отправиться в изгнание, чтобы проводить остаток жизни в обществе таких людей, как Веррес, и свет марсельского солнца будет падать на его увядшие надежды.

Однако чем больше Цезарь подчеркивал обоснованность своих претензий, тем в большее негодование приходили его многочисленные враги. Впрочем, требования Цезаря безмолвно подкрепляла его армия, закаленная в пламени испытаний, усиленная незаконно набранными наемниками. И если Цезарь вернется домой в качестве консула, тогда он без всякого труда пробьет в законодательстве брешь, которая обеспечит его ветеранам хозяйства, а ему самому такую вооруженную поддержку, которая не снилась даже Помпею. И чтобы не допустить этого, Катон и его союзники готовы были на все. Бесконечные диспуты относительно командования Цезаря вышли на первое место в числе тем, обсуждавшихся Сенатом на каждом заседании. Сколько легионов можно позволить ему сохранить за собой? Когда будет назначен преемник? Когда сам Цезарь оставит свой пост? «Тебе известна форма, — говорил Целий, обращаясь к Цицерону. — Относительно Галлии должно быть принято какое-то решение. Потом кто-то встает и выражает свое недовольство им. Потом встает кто-то другой… и рассмотрение тянется — становясь долгой и сложной игрой».[225]

И хотя дебаты часто затягивались, изображавшаяся Целием скука была явным преувеличением. Являясь столь же проницательным знатоком людских причуд и амбиций, как и все римляне, он начинал понимать: приближается катастрофа такого масштаба, что в это трудно даже поверить. То, что начиналось как обыкновенные разногласия, всегда имевшие место в Республике — и даже составлявшие суть ее политики, — превращалось теперь в едкое недовольство и противостояние, выходившие далеко за пределы двух соперничавших группировок. Катон, намеревавшийся раз и навсегда уничтожить Цезаря, вновь обратился к своей излюбленной тактике, отвергавшей всякие намеки на компромисс, строившейся на изоляции противника и противопоставлении его закону и самому имени Республики. Цезарь со своей стороны щедрой рукой отсыпал деньги в Рим, льстил своим согражданам и обхаживал их со всем своим непринужденным обаянием. Впрочем, в большинстве своем римляне стремились соблюдать нейтралитет. Ссора эта была чуждой для большей части народа. Тем не менее ставки были таковы, что приливы и отливы аргументов не могли никого оставить равнодушным. День за днем, месяц за месяцем римский народ разделялся на два лагеря. Вновь зазвучали зловещие слова, редко произносившиеся после мрачных дней правления Суллы: гражданская война.