Он видел, что она таяла как свеча, болел душой вместе с нею, но помочь ей было не в его силах.
Он не мог ей вернуть Гречихина, вернуть его любовь, а только это могло быть ее спасением.
Он пробовал ее уговаривать, подавал советы благоразумия, взывал к ее самолюбию, но все это делалось им почти что только для очистки совести.
Он понимал, что рана, нанесенная ее любящему сердцу любимым человеком, если не смертельна, то неизлечима.
Когда он увидел, что отношения между Осипом Федоровичем и Полиной вдруг как-то странно и неожиданно порвались и что последний стал, видимо, избегать ту, которая еще так недавно составляла для него все в жизни, то потребовал объяснения от Гречихина.
Это было после обеда, недели через три после рокового для Гречихина бенефиса Шевалье и еще более рокового у ней вечера.
— Что с тобой, Осип Федорович, делается за последнее время? — спросил Иван Сергеевич, раскуривая трубку.
Он говорил ему «ты» по просьбе его и Полины.
— Что такое? Со мной, кажется, ничего… — смешался и густо покраснел Гречихин.
— Не виляй, брат, нехорошо… Что произошло между вами с Полиной?
— Ничего…
— Как ничего, когда ты туда по неделям глаз не кажешь… Она, между тем, убивается, худеет, бледнеет, сделалась такая, что краше в гроб кладут…
Дмитревский замолчал и пристально посмотрел на Осипа Федоровича.
Тот тяжело дышал, но не отвечал ни слова.
— Нехорошо, брат, так поступать с девушкой… Увлекать, обнадеживать, а потом вдруг оборвать… Тебе-то это как с гуся вода, а ей каково…
— Но ведь, Иван Сергеевич, между нами не было ничего решено окончательно… Полина Владимировна, как вы сами знаете, не хочет идти против воли своих родителей, а на их согласие расчитывать трудно… При высоком положении они, конечно, пожелают для своей дочери не такой ничтожной партии, как я…
Гречихин проговорил это все запинаясь, бледнея и краснея, видимо, совершенно смущенный.
Иван Сергеевич несколько времени молча и пристально глядел на него, когда он кончил.
— Вот ты какую песню запел… Нехорошо, брат, нехорошо! — покачал он головой. — Нехорошо, потому что не искренно… Все, что ты сказал теперь, ты знал и в Москве, и здесь по приезде, но это не мешало тебе торчать около нее ежедневно и нашептывать ей о своей любви… Я же, старый дурак, еще покровительствовал твоей любви, думая, что ты честный человек…
— Иван Сергеевич… — простонал Осип Федорович.
— Ничего, брат, выслушай правду… Это не вредит, напротив, полезно вашему брату, молокососу…
— Но что же мне делать, что делать? — воскликнул Гречихин.
— Но что же случилось? — уже участливо спросил Дмитревский, видя неподдельное отчаяние молодого человека.
— Я люблю другую… — прошептал, после некоторой паузы, Осип Федорович.
— Кого? — вырвалось у Дмитревского.
Гречихин молчал.
— Впрочем, мне-то какое дело… — как бы про себя заметил Иван Сергеевич… — И это серьезно и бесповоротно?
— Увы! — воскликнул Осип Федорович.
Это «увы» было так выразительно, что Иван Сергеевич понял, что Полина вычеркнута из сердца Гречихина навсегда.
— Жаль, жаль… и ее жаль, а тебя еще более, — сказал он. — Едва ли ты здесь, в Петербурге, найдешь чище сердца и светлей душу, нежели у так безжалостно отвергнутой тобою Полины…
Гречихин сидел, низко опустив голову.
— Если это тобой решено бесповоротно, то оборви сразу и не бывай там… Нечего ей и растравлять напрасно сердце… Это будет все-таки честнее… А я уже сам как-нибудь постараюсь ее успокоить… Уговорю, утешу… Забудет… Должна забыть. Не стоил ты ее, брат, и не стоишь… Вот что…
На глаза старика набежали слезы.
Гречихин, увидав эти слезы, схватился обеими руками за голову и простонал.
— О, я несчастный, несчастный!..
Иван Сергеевич смахнул слезы и с состраданием посмотрел на Осипа Федоровича.
Он решил прекратить тяжелую и бесполезную сцену.
— Однако, мне надо кое-чем заняться… — сказал он по возможности спокойным голосом и, последний раз затянувшись трубкой встал с дивана, на котором сидел, и поставил ее на подставку.
Гречихин тоже встал и отправился в свою комнату.
Здесь он снова упал в кресло и снова с отчаянием воскликнул:
— О, я несчастный, несчастный!
Голова его опустилась на грудь и слезы крупными каплями полились из его глаз.
Осип Федорович не ошибался. Он, действительно, был глубоко несчастен.
Не прошло недели после посещения им Генриетты Шевалье в вечер ее бенефиса и более чем странного разговора его с Иреной Станиславовной Родзевич, как сенатский швейцар подал ему раздушеную записку на фисташкового цвета почтовой бумажке, запечатанную облаткой с изображением мальтийского креста.
Озадаченный Гречихин с неподдельным удивлением взял из рук швейцара это послание, распечатал его и прочел:
«Я жду вас сегодня к шести часам вечера.
Ирена».
Осип Федорович побледнел. Сердце его усиленно забилось. Сильное впечатление, произведенное на него девушкой, имя которой он увидал в конце этой коротенькой записки, с первого же раза смешалось с каким-то мучительным предчувствием несчастья, которое его ожидает при продолжении с ней так неожиданно начатого знакомства.
Это предчувствие появилось у него в ночь по возвращении из дома Шевалье и продолжалось вплоть до дня получения записки.
Поэтому-то Гречихин внутренно решил не делать визита приглашавшей его к себе Родзевич.
Он даже старался вовсе не думать. Это, впрочем, ему не всегда удавалось.
Соблазнительный образ красавицы нет-нет да и восставал в его воображении, заставлял усиленно биться его сердце, туманил голову и болезненно действовал на нервы.
С запиской в руках он стал подниматься по главной лестнице сената.
«Идти, или не идти?» — восставал в его уме вопрос.
«Не идти…» — шептал ему внутренний голос благоразумия.
Дивный облик Ирены Станиславовны плыл, между тем, перед Гречихиным и мешал ему прислушиваться к этому голосу.
Он вдыхал, несмотря на прошедшую неделю, памятную для него атмосферу каких-то одуряющих ароматов, окружающих эту восхитительную девушку.
Последнее происходило от духов, которыми была пропитана записка, и которую он держал в руках.
«Посмотрим, еще до вечера долго…» — решил он и сунул записку в карман.
Рассеянно он провел служебные часы. Назначенное свидание не выходило из его головы.
«Меня ждет сегодня Полина…» — вдруг вспомнил он и сердце его болезненно сжалось.
«Как же быть?»
Он ушел со службы, так и не решив этого вопроса. Не решил он его и после обеда, когда лег, по обыкновению, вздремнуть часок, другой.
В этот день, однако, ему не спалось.
«Куда ехать, к Похвисневым или к Ирене?» — вот вопрос, который гвоздем сидел в его голове.
Нельзя сказать, чтобы он решил его в том или другом смысле даже тогда, когда стал одеваться, чтобы выйти из дому.
Случилась только, что в шесть часов он звонил у подъезда квартиры Ирены Станиславовны Родзевич.
«Как это случилось?» — он не мог дать себе впоследствии отчета.
— Судьба! — успокоил он себя этим банальным словом.
Ирена Станиславовна ждала его в своем будуаре. В нем царствовал таинственный полусвет и царила атмосфера одуряющих ароматов.
Хозяйка поднялась с канапе, на котором полулежала, когда горничная ввела Осипа Федоровича в это «убежище любви», как он потом называл будуар Ирены, и удалилась.
Ирена Станиславовна подала ему руку.
Он невольно наклонился и поцеловать эту руку долгим поцелуем.
— Наконец-то вы появились… Надо было писать… Я соскучилась… Это со мной случилось первый раз… — сказала она.
Он не нашелся, что отвечать ей. Она снова полулегла на канапе, усадив его рядом в кресло.
Она была в легком домашнем платье цвета свежего масла, казавшегося белым.
Мягкая шелковая материя красиво облегала ее чудные формы. Широкие рукава позволяли видеть выше локтя обнаженную руку.
Он сидел, как очарованный, перед этой соблазительной женщиной, под взглядом ее чудных глаз, искрившихся страстью.
— Как вы решили тот вопрос, который я вам задала у Генриетты? — вдруг спросила она среди начавшегося незначительного разговора о городских новостях, разговора, в котором он принимал какое-то машинальное участие, весь поглощенный созерцанием своей собеседницы.
— Какой вопрос?.. — спросил он, пораженный неожиданной переменой разговора.
— Вы забыли, так я напомню вам…
Она быстро соскочила с канапе, бросилась к нему, обвила его шею своими обнаженными руками и обожгла его губы горячим поцелуем.
— Неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя…
Он забыл весь мир, заключил ее в свои объятия и отнес снова на канапе…
