Сейчас Елизавете вспомнилось, как это было; она вспомнила свой гнев на этого напыщенного дурака-пуританина, который осмеливался судить о двигающих ею мотивах, исходя из своей пошлой совести. Её предложение было вполне разумно; оно было освящено традицией, что могли засвидетельствовать тени множества английских королей, тайком умерщвлённых в темницах удачливыми соперниками. Если они проигрывали бой, их убивали тут же на поле сражения — так её родной дед Генрих VII зарубил Ричарда III. Если их свергали и заключали в тюрьму, то убивали тайком — такова была участь Генриха VI. Но ещё ни одного коронованного монарха в мире не возводили публично на эшафот, чтобы обезглавить, как обычного преступника, а именно так её вынуждали поступить с Марией Стюарт. И теперь неделю за неделей она проводила ночи без сна, мучаясь сомнениями, а из-за спины Марии Стюарт вновь вырастал призрак её матери. Лучше умереть во мраке, быть лишённой жизни с видимостью тайны, чем уйти из этого мира как разбойнику, на глазах толпы. Мир будет судить её тем же судом, каким она уже сейчас судила себя: никакие деяния Марии, направленные против неё, не искупят ужасного преступления — казни коронованной государыни согласно требованиям обычного закона.
Но никто не желал оказать Елизавете эту услугу; чтобы после смерти Марии она могла заявить, что не ведала о произошедшем убийстве, и покарать тех, кто нарушил её волю. Елизавета по-прежнему колебалась; она чувствовала себя такой же больной и разбитой, как много лет назад — когда ей требовалось подписать свой первый приговор к отсечению головы осуждённому Норфолку.
— Как здоровье сэра Фрэнсиса Уолсингема? — внезапно спросила она.
— Немного лучше, ваше величество, — пробормотал Дэвидсон. Он следил за её рукой, державшей перо; чернила медленно стекали по нему вниз, собираясь в каплю на кончике. Внезапно она встряхнула перо, сделала резкое движение и бросила приговор на пол. Прищурившись, Дэвидсон увидел внизу страницы подпись королевы.
— Отнесите это Уолсингему; как бы дурные вести его не убили!
Её нервный, почти истерический смех всё ещё звучал у него в ушах, когда он выходил из дворца. После ухода Дэвидсона Елизавета подписала остальные лежавшие перед нею документы, сложила их в аккуратную стопку на письменном столе и медленно поднялась; ноги дрожали, голова раскалывалась от пульсирующей боли. В этот холодный, сырой день в конце января она завершила то, на что ей понадобилось более двух месяцев: отправила свою двоюродную сестру на позорную смерть. Она медленно подошла к окну и открыла его; холодный, сырой воздух коснулся лица, и она закрыла глаза.
Сразить или быть сражённым. Так сказала она Роберту вчера вечером, когда он умолял её подписать приговор; он сказал, что она изводит себя из-за ничего не стоящего принципа и что когда всё кончится, она будет рада; так уже было, когда казнили Норфолка. Ей нет необходимости знать всё в подробностях; если она захочет, он утаит все отчёты о казни, защитит и убережёт её. Английский народ объединён вокруг неё и готов с оружием в руках защищать от любых нападений; парламент верен ей, любит её и полон решимости спасти от опасности возможного покушения. Жизнь одной изменницы — ничто в сравнении с безопасностью Англии и продолжением её царствования.
А теперь всё это позади. Но по крайней мере казнь свершится далеко от неё, в Нортхэмптоншире. Когда Бэрли предложил привезти Марию в Тауэр и казнить её там, с Елизаветой чуть не случилась истерика. На неё нахлынули старые воспоминания: эхо пушек Тауэра, которое слышал её отец, когда умерла Анна Болейн. Этот звук вместе с полузабытыми детскими страхами сведёт её с ума... Государственный совет уже начал отчаиваться, решив, что она никогда не подпишет приговор. Но она его подписала и пыталась оправдаться перед самой собой; измученная до предела тем, что впервые в жизни обманывала себя. Приговор подписан, однако она может в любую минуту отменить его, даже в последний миг перед казнью. Она закрыла окно и звонком вызвала фрейлин, чтобы совершить вместе с ними длительную прогулку под моросящим дождём в дворцовом парке.
Больной Уолсингем взглянул на поданный Дэвидсоном приговор. Он знал Елизавету и знал, какую битву с ней пришлось выдержать, чтобы на этом документе появилась её подпись, — поэтому он не был намерен терять ни минуты. Не прошло и часа, как приговор Марии Стюарт оказался в руках у Бэрли, который созвал всех находившихся в столице членов государственного совета. Он, Уолсингем и Лестер, лорды Говард, Ханасон, Кобэм, Ноллис и Дерби ознакомились с подписью королевы, и она была поспешна скреплена Большой государственной печатью. Бэрли окинул взглядом присутствующих и веско произнёс:
— Милорды, её величество сделала то, что требовалось от неё. Мы должны сделать то, что зависит от нас. Мы не можем рисковать переменой её настроения. Кроме того, наш долг перед королевой — избавить её от неприятных подробностей Моё предложение — взять ответственность на себя и немедленно отправить этот приговор сэру Эмиасу Паулету с распоряжением немедленно казнить шотландскую королеву.
Восемь мужчин ответили в один голос:
— Согласны.
Когда члены государственного совета выходили из комнаты, Уолсингем подошёл к Лестеру.
— Я заранее приказал Буллу, палачу из Тауэра, отправиться в Фотерингей, — сказал он.
Лестер взглянул на него и покачал головой.
— Как вы предусмотрительны, друг мой, — сказал он.
Теперь он понял, почему Елизавета не любила своего секретаря.
8 февраля 1587 года Мария Стюарт, королева Шотландская, вдовствующая королева Французская, наследница трона Англии, Ирландии и Уэльса в последний раз вошла в большой зал Фотерингея. Ей велели приготовиться накануне вечером, и она провела последние часы своей жизни в молитве и спокойных приготовлениях. Все бури отбушевали, честолюбие и эгоизм куда-то исчезли, она стала спокойной и отрешённой. Всю ночь она молилась: за друзей и даже за врагов — искренне обещала им прощение, надеясь быть прощённой сама. С подлинным смирением она молилась за себя. Она молилась за тех, кто пострадал из-за неё, пусть даже косвенно. Она молилась за Дарнли, старалась понять его и проникнуться к нему жалостью, хотя могла справедливо назвать его первопричиной всех своих несчастий. Выйдя за него замуж много лет назад, она сделала свои первый шаг по дороге на эшафот. Наконец, она смогла думать о нём, о своём сводном брате Джеймсе и о Босуэлле без укора и ненависти. Но она так и не смогла простить свою кузину Елизавету и поэтому решила вовсе о ней не думать. Остатки своего имущества она поделила между фрейлинами и слугами; она настояла на том, чтобы надеть свой лучший бархатный наряд и лучший парик и накрасила своё печальное, усталое лицо, будто направлялась на государственный приём. У подножия эшафота она увидела лишь одно дружеское лицо — то был заметно постаревший граф Шрусбери, её давний друг, сделавший в те годы, когда был её тюремщиком, многое, чтобы облегчить её участь. Когда он взглянул на неё, у него на глазах были слёзы; Мария Стюарт на прощание подала ему руку и стала медленно подниматься по ступеням.
Роберт сидел у камина, обняв одной рукой за плечи королеву Англии. Ставни на окнах были закрыты, в комнате жарко натоплено и светло; несколько свечей и пылающие в камине поленья бросали на стены причудливые отсветы. Лестер и Елизавета поужинали вдвоём, и она, чтобы доставить ему удовольствие, съела больше, чем обычно. Она выглядела больной, неимоверно осунулась, глаза запали, у неё пропал аппетит и даже желание охотиться. Казалось, с тех пор, как казнили Марию Стюарт, она постарела на десять лет. Лестер ожидал, что она притворится разгневанной, узнав о том, что казнь совершилась; он не удивился, когда она обвинила его и государственный совет в том, что они переслали приговор Паулету без её ведома, и со слезами на глазах заявила иностранным послам, что никогда не предполагала привести его в исполнение. Он не возмутился, когда она выместила свой гнев на ни в чём не повинном Дэвидсоне и бросила его в Тауэр. И всё же он был изумлён, когда она повелела похоронить Марию Стюарт с почестями в соборе Питерборо и потратила на её погребение немыслимую сумму в сорок тысяч фунтов. Тогда он начал верить в искренность её горя; он ещё больше уверился в этом, когда увидел, что её здоровье стало заметно сдавать. Она часто плакала, даже будучи одна. По ночам она металась по своим покоям, будучи не в состоянии заснуть, и не притрагивалась к пище. И вот ночь за ночью ему приходилось выслушивать её излияния, полные упрёков и оправданий, удивляясь тому, как смерть человека, которого она никогда не видела и который был её смертельным врагом более двадцати лет, подорвала её телесные силы и волю. Он всегда считал её суровой и жестокой; теперь же она мучила себя, требуя прочесть отчёт о казни Марии Стюарт, и ругала на чём свет стоит пастора из Питерборо, который надумал спорить с несчастной женщиной на эшафоте, порицая её веру, которая осталась для неё единственным утешением.
