у ведунов и баальниц. И чего ему нужно при такой-то жизни? И никому не надо было гадать, что искал Борис Годунов у волхвов, когда по Москве поползли новые слухи. Всюду народ шептался о том, что царь Фёдор совсем болен и вот-вот преставится. Но шептунам веры не давали. Других и хватали, к приставу вели. Не хотел верить народ слухам о близкой кончине царя, привык он к мирной жизни, какая при Фёдоре была. Но страх закрался в души горожан. И святки справляли москвичи не так, как бы хотелось, без веселья, без задора.
Наступил январь. Морозы лютые-небывалые навалились. Да забегали по дворам не то ряженые, не то оборотни в обнимку с домовыми и ведьмами. Ужаснулись посадские люди, увидев синих лис и белых волков на своих огородах. «Ох, не к добру!» — вздыхал народ.
Возле церкви Иоанна Предтечи в Старой Конюшенной Земляного города вечером уже человек в монашеском одеянии, спрятав лицо, рассказывал о том, что видел, как нечистая сила глухой ночью вынесла из Кремля гроб с царским телом и понесла в Китай-город, а оттуда в Белый город на Петровку и дальше, а куда — неведомо.
Сомневались прихожане церкви Иоанна Предтечи: ведь царь ещё жив. Но тут же на паперти нашлась старуха, которая стала шептать кому под шаль, кому под треух о том, что царь преставится на Петра-полукорма и уж как пить дать — через день-другой, но не позже, чем на Афанасия-ломоноса. Старуху пристав увёл. А слух гулять пошёл, ему удержу нет. И докатился тот слух до Петра-полукорма. Наблизился Петруха — корма наполовину в закромах и сусеках спроворены на столы. А до новых-то вона — дотяни. До Петра-полукорма с того дня, как положили хлеб в закрома, четыре месяца, а в другую сторону — восемь месяцев, только до зелёной травы пять, да несправедливо. Но Петр-полукорм вот он, треух заломиху на затылок. Народ отвернулся от него, с утра прислушивается к колокольне Ивана Великого, видной со всех концов Москвы, ждёт, когда звонари поползут на неё, коченея от мороза, когда ударят в плачевой колокол.
Но пока плачевой-проводной колокол молчал. Лишь благовестник «Лебедь» славил Рождество Христово. И трезвонили, трезвонили следом за ним все другие московские колокола.
И под эти колокольные звоны поползли по престольной новые слухи, которым никто не хотел давать веры, но все ловили их, пересказывали, добавляли своими словесами и, озираясь, выпроваживали из своих дворов в чужие. Да поговаривали, что распустил их бывший митрополит Дионисий, который ненавидел Бориса Годунова. По его слухам выходило, что в Золотой палате на царском троне сидит уже сам Борис Годунов. Народ-то к нему душевно относился. Да были и такие, кто твердил: «На царское место пусть не метит, закона-права Божьего нет за ним». «Смахнём!» — кричали бывалые и те, что толпами мыкались на Варварке у подворья бояр Романовых в ожидании, когда распахнутся ворота и выкатят из них добродеи бояре рождественскую бочку браги и коробов десять пирожков с потрохами. А как напьются браги да пирожков наедятся бедолаги, так и кричат через высокий тын: «Эй, Фёдор, мы тебя позовём на царство, как ежели что!»
Александр Романов, тот, что следом по годам за Фёдором, злится, когда старшего брата дома нет. «Чего разгуделись?! Вдругорядь без пирогов останетесь!» Зависть берёт, что не его обещают позвать.
А по поводу обсуждения последних московских слухов первыми собрались в своих палатах на семейный совет князья Шуйские, братья дружные: Василий, Дмитрий да Иван. Рассуждали князья так, как будто уже не было на свете царя Фёдора.
— Какое право у Бориски худородного примерять царские одежды да трон обживать? — спрашиву младших братьев князь Василий.
Дмитрий и Иван подюжее старшего брата, но умом пожиже, согласно кивали головами.
— Не дал ему худосочный батюшка такого права.
Василий, совсем усохший в росте и ещё более подслеповатый, чем прежде, и ликом подурневший, голову держу высоко, потому как гордыни в нём накопилось много, рассуждал весомо:
— Нет у Годунова никаких прав на царство, буде он и правитель ноне. Наши же права от Бога Создателя, от роду Владимира, Великого князя. И была наша власть старшая, между всеми русскими княжатыми более двухсот лет. — Василий заведомо допуску «малую» ложь, утверждая свой род от Великого князя Владимира. Хотя знал и помнил, что князья Шуйские идут от младшего брата Александра Невского, Андрея. Василию Шуйскому нужно было имя самого высокочтимого из древнерусских князей. И торопился он, не давая заглядывать в святцы, утверждал своё превосходство над многими именитыми боярами России. А и зачем подпускать ложь, ежели одну корону на две головы не наденешь. Да и не уступят её Романовы, родом повыше и почище.
Но, рассуждая при живом царе о престоле, Василий Шуйский много чего боялся. Он трепетал в душе перед ведунами-колдунами. Чего стоит им напустить туману-атруты на весь княжий род Шуйских, если сегодня им мил худородный Годунов. Никому же ведуны не напророчили, а только ему быть царём. Надо думать, что и Фёдор Романов со всеми мудрыми ведунами встречался и Катерину с Сильвестром, а больше, поди, Катерину охаживал.
Боялся князь Василий не меньше колдунов иерархов церкви. Особенно митрополита Крутицкого Геласия. Досадил ему Геласий ещё в Угличе, ан что с ним сделаешь, князем церкви. И многих бояр своих же по Думе побаивался Василий. Бояре и князья церкви многажды судили Василия Шуйского за проделки. Чего уж там, досадил он кой-кому при Иване Грозном. Вот и мстили. И даже высылали из первопрестольной.
И всё бы ничего, можно было бы за престол побороться, считал Василий, ежели бы с патриархом Иовом был в добрых отношениях. Хотя патриарх и оказал ему почёт в угличском деле, да только иезуитским тот почёт оказался и не в пользу, а во вред роду Шуйских. «Иов аки пёс свадих с ними, Шуйскими, а Бориске присно служите будет», — думал Василий горестно.
— Дионисия да Гермогена поднимать надо в защиту, — подсказывает Василию брат Дмитрий-неугомонный. — Это наши владыки, они до смертной обители нам верны будут.
Василий вслух соглашается с братом.
— Позовём, когда час пробьёт, — отвечает он Дмитрию. А сам иное думает: «Дионисий конченый служитель, никто спившегося попа не вернёт в первосвятители. Да и Романовым он более предан, чем нам. Хитрит, да и только, с нами. Гермоген да, сила. Ой сила ядрёная-несгибаемая. Да если бы посветил ему патриарший престол, так иного содружинника и не нужно».
— То-то боголепно
