Гайдамаки в этот день больше не повторяли атаки. Кое-кто высказывал мнение, что их больше совсем не будет — побоятся идти вторично на штурм крепости. Другие отрицали это.
Сам Младанович склонялся к мнению тех, которые говорили, что гайдамаки пойдут прочь от города. И всё же, как он ни тешил себя такой надеждой, заснуть не мог всю ночь. Только перед самым утром задремал, а впрочем, и тогда тяжелые видения не оставляли его. Снилось, будто гайдамаки поймали гусара, посланного ночью к гетману, сделали подкоп в самый комендантский замок. Проснулся от чьего-то назойливого голоса:
— Рафаил, вставай, к тебе пришли.
Младанович открыл глаза. Над ним склонилась жена.
— Кто пришел?
— Ленарт и управляющий. Чем-то очень взволнованы, тебя хотят видеть.
Губернатор вскочил. Одеваться не надо было — он спал одетый.
— Пусть войдут сюда.
— Пан губернатор, беда, — с порога испуганно заговорил поручик. — Почти все казаки перебежали к разбойникам. Человек десять старшин только и остались.
— И слуги из замка тоже, — скороговоркой добавил управляющий.
Младанович удивлённо и вместе испуганно поглядел на них.
— Как убежали?
— Через палисад [75] , ночью. Кто бы подумал? Если бы после поражения такое произошло, было бы совсем неудивительно — испугались, а то ведь победа на нашей стороне.
— Это ещё не всё, — прервал эконома Ленарт, — источник сух. Они перекрыли его за Бабанкой. Теперь в городе нет ни капли воды. Это ничьих больше, кроме Гонтиных, рук дело. Что делать будем?
Младанович почувствовал, как по телу побежали мурашки, как похолодело в животе. Казалось, будто туда попала льдина.
— Не знаю, сейчас увидим, — бормотал он. — Надо Шафранского найти.
— Он возле Лысой горы.
Губернатор на минуту забежал в комнату жены, где сидели перепуганные женщины, вызвал жену и, пытаясь говорить по возможности спокойнее, негромко сказал:
— Идите в костел. — И ещё тише, сжимая женину руку: — На случай чего — не выходите оттуда совсем. В церкви никто не осмелится вас тронуть.
Недалеко от Лысой горы на чьем-то огороде работала кучка людей. Несколько человек копалось в яме, другие оттаскивали в сторону землю ведрами, затаптывая большую грядку прибитого дождями к земле лука. Навстречу Младановичу вышел перепачканный глиной Шафранский.
— Колодец копаем, — сказал он, — хотя и выбрали самое низкое место, а долго придется ковырять, вода тут далеко. Не случайно в городе ни одного колодца нет. Надо же было кому-то на холмах город закладывать.
Младанович хотел сам осмотреть место, где начали копать колодец, но со стены послышались удары колокола.
— Наверное, враг снова готовится к приступу. Эй, бросай лопаты, все на стены! — крикнул Шафранский и первый выскочил на улицу.
После второй неудачной попытки Зализняк приказал поставить в поле пушки и палить по крепости, чтобы сделать в стене пролом. Пороху было маловато, поэтому стреляли только из больших пушек. В ответ заговорили все пушки крепости. Над стенами клубился белый дым — казалось, будто там загорелись скирды сена.
Ядра целыми роями жужжали над головами гайдамацких пушкарей, ломали станки на пушках, калечили людей. Чтобы хоть немного защититься от убийственного огня, пушкари отвезли пушки немного назад, налево, за песчаный бугор.
В полдень посмотреть на стрельбу приехали Зализняк и Гонта.
— Не сделали пролом? — спросил Зализняк, опираясь на колесо поломанной пушки, задравшей свой толстый нос высоко вверх.
— Слабоваты у нас пушки. Тут бы единорогов несколько поставить, — отозвался усатый пушкарь.
Над головами просвистело ядро, подняло тучу пыли позади, неподалеку от Василя Веснёвского, который держал коней. Кони испуганно захрапели, потянув за собой хлопца.
— Отъезжай под осины! — крикнул Максим. Он прикрылся шапкой от солнца и долго вглядывался в крепость.
— То ли не попадают, то ли не долетают ядра? Так нет же.
Было видно, как в одном месте со стены посыпалась щебенка, очевидно, ядро чиркнуло и отскочило в сторону. Ещё выстрел. Это ядро, не долетев, упало в ров. А вон другое ударило около самого зубца башни. Максиму вспомнилось, как стреляли они в Запорожье по кирпичному гуляй-городку, построенному их руками. Их, молодых пушкарей, обучал тогда сам главный обозный.
Зализняк, не оборачиваясь, поманил пальцем Гонту и обозного.
— Зря порох палим. Так можно и целый год стрелять. Пушки косо поставили и ядра отскакивают от стен. Пороху сколько осталось?
Голос обозного заглушил пушечный выстрел, но Максим понял его ответ по качанию головы.
— Придется-таки через стену лезть.
— Я вот над чем голову ломаю, — сказал Гонта. — С южной стороны крепости есть такое место, где нет стены. Правда, там нужно вверх вскарабкаться, и вал весьма высок, а все же если б попробовать подрубить там палисад? Давай проскочим туда.
Приказав обозному прекратить стрельбу, Зализняк и Гонта отправились к рощице, где ждал их Василь с лошадьми.
Рубить палисад было послано около пятисот гайдамаков. Столько же расположилось за яром в виду крепости, на расстоянии выстрела, готовые броситься им на помощь.
Весь путь, от ржаного поля, по которому валялись раскиданные копны, до крепости, нужно было проделать под сильным обстрелом. Помня приказ сотника как можно быстрее добраться до палисада, гайдамаки бежали изо всех сил. Гора становилась всё круче, и под конец им пришлось перейти на шаг, а потом и вовсе карабкаться по откосу на четвереньках. Люди обрывались: одни — скошенные пулями, другие, просто споткнувшись о камни или кочки, катились вниз, сбивая друг друга. Наконец палисад. Миколе казалось, что он спрячется тут от лютого свиста пуль, избавится от неприятного чувства беспомощности. Выхватив из-под пояса топор, он с размаху вогнал его в дубовую колоду, которая несколько выдавалась вперед. И вдруг над головой зашумело, будто пролетела стая птиц, что-то тяжело и глухо ударилось позади. Задержав топор в поднятой руке, Микола на мгновение оглянулся. По склону, сбивая людей, катился огромный пень.
Это было начало. За пнем сверху посыпались камни, полетели колоды, кувшины с порохом. Хотелось бросить всё и, не оглядываясь, бежать отсюда в поле. Но Микола превозмог себя, не оглядывался, не прислушивался к крикам и жалобным стонам. Не только топором, казалось, зубами бы вгрызся в дерево, чтобы быстрее одолеть его.
Внезапно что-то горячее обожгло левую руку от плеча до локтя. Микола посмотрел вверх и отпрянул в сторону. Он сделал это вовремя, так как сверху широкой струей лилась смола. От палисада вниз по откосу уже сбегали гайдамаки. Микола остановился в нерешительности, не зная, убегать или рубить дальше. Но тут в полудесятке саженей от него затрещал палисад, и несколько колод упало вниз. Микола заметил, как одна из них сбила кого-то с ног, придушила обожженным концом к земле. Двое гайдамаков, которые, прижавшись спинами к палисаду, стояли рядом, испуганно рванулись вниз,
— Стойте, куда вы, человека придавило! — закричал Микола, сразу забыв и страх и обожженную руку.
Один гайдамак продолжал бежать, другой повернулся, едва не поскользнувшись на склоне, и бросился назад. Микола приподнял топором колоду, гайдамака вытащил придавленного. Тот тихо застонал и махнул рукой:
— Бегите, хлопцы, побыстрей. Не стойте на месте.
Этот голос показался Миколе знакомым. Он наклонился, взглянул в потное, вымазанное сажей лицо гайдамака.
— Жила!
Как ребенка, схватил он его на руки и бросился по склону. Бежал с такой быстротой, что если бы поскользнулся, то, наверное, свернул бы шею и себе и Жиле. Уже и гора осталась позади, а он никак не мог замедлить бег. В груди захватывало дух — казалось, будто легкие до краев наполнились воздухом и не могут его выжать. Стрельба продолжала звучать с прежней силой. Она, очевидно, и не стихала, а он только некоторое время не слыхал её. Мелькнула радостная мысль: «Жив, теперь не попадут, уже не достанут».
Микола остановился. Тут было безопасно. Вокруг ходили гайдамаки, хмуро поглядывая на вал. Оттуда, как и после первых неудачных атак, долетало улюлюканье, свист. Микола положил Жилу на землю и присел возле него.
— Что у тебя болит, ноги как?
Жиля пошевелил ногами.
— Помяло немного колодой. Ничего, пройдет.
Он перевел взгляд на вал, где хохотала шляхта, вытер запекшиеся губы и погрозил кулаком в сторону крепости:
— Смейтесь, чертовы ляхи, ещё поплачете!
Из-за леса выплыл месяц. Он на мгновение спрятался за небольшим продолговатым облачком, вынырнул снова и снова исчез. Казалось, что он купается в пенистых волнах разбушевавшегося моря, а они пытаются захлестнуть его, спрятать в прозрачных глубинах. Но вот он в последний раз качнулся на месте, расплескал сизые тучки и залил, осветил всё неживым светом: и сонный лес, и шумливый гайдамацкий лагерь на опушке, и старенькую хату лесника на берегу сонной реки. Река засветлела, заиграла бледной радугой, а возле островка за покосившейся мельницей, где старые вербы низко склонились над водой, спустив в неё свои длинные косы, заблестела таинственно, как бы угрожая скрытой под зеркальной поверхностью глубиной. Ближе, на самый берег, надвинулись кусты, словно пытались добросить до воды и свои тени. Лес стоял молчаливый. Но вдруг ударил, рассыпался по лесу громкий звук — защелкал соловей. Даже тени, казалось, встрепенулись от этого внезапного пения. Соловей встряхнул тишину, разбудил её громким эхом, и, отбившись от березняка, эхо пошло гулять по чаще. Соловей пел у самой хаты. Даже свет, падавший из окна на куст, не пугал его.
