Ознакомительная версия.
— Кланька — стерва! — пропопугаил из клетки развлекатель пиющих.
— Чему учите птицу? — брызнули слезы у павы. Она выбежала из шинка, громко хлопнув дверью.
Нечай выстрелил в попугая. А стрелял он метко и пьяный. И пистоль у него был старинный, с огромным стволом. Пуля толщиной с черенок лопаты. Разнесло попугая в клочья, даже не удалось изладить чучело. Фарида содрала с Нечая сотню динаров! Откупился он от шинкарки, но не можно откупиться от насмешек. Кланьке в казацком городке не давали проходу.
— Бают, из ревности стрелял Нечай?
— А ты, девка, цветы носишь на могилку убиенному поклоннику?
Кланька побила Нечая ухватом. И не состоялась у них свадьба, намеченная на Соловьиный день.
— Ты пошто, тятька, стрелял по вороне? — снова спросил в избе Миколка.
— Пошутковал я, сынок.
— А с лица бледный, руки трясутся у тебя, батя.
— Не надобно вспоминать ворону, Микола. У меня к тебе серьезность жизни, разговор глубоченный.
— Ежли про Верку Собакину, то зазря. Я к ней боле не подойду. Ошпарила она меня. Застал я ее с Митяем Обжорой... сказать как — срамно, неможно.
— Ничего не говори. Не до Верки Собакиной нам с тобой. Решается, как жить? Матери пока не говори ничего. Так вот, слухай: я царский дозорщик! Я действительно царский соглядатай!
— Не поверю, батя! Руби мне голову — не поверю!
— Я кроваво говорю, Микола. Нет времени для пустопорожнего развлекательства. Меркульев уже раскрыл меня. Кто-то меня предал. Грозит нашей семье поруха и смерть.
— Мне плохо, тять! Меня замутило...
— Крепись, сынок! Меркульев и Хорунжий появятся не скоро.
— А ежли появятся?
— Нет, в ближайшие двадцать ден никто из них сюда не придет.
— Но не в этом суть, батя.
— Не раскисай! Мы сядем в челны под паруса сегодня или завтра ночью. И уйдем к Магнит-горе. Там похитим с тобой мы утайную казну войска, перехороним золото. И пробьемся с боем или хитростью через башкирцев. Приедем победителями в Московию. Государь пожалует нас милостями великими!
— Замолчи, отец, ради бога! У тебя бред! Ты болен!
— Нет, Микола! Не бред! Царскими дозорщиками были мой отец, мой дед. Мы бояре! Мы не казаки!
— Но я, батя, не могу предать казаков.
— Что же ты будешь делать?
— Я не пойду с тобой.
— Ты побежишь сейчас на меня доносить?
— Нет, батя. Мерзок сын, несущий донос на отца! Никогда не пойду с доносом! Я сам тебя казню! — взялся за пистоль Миколка.
— Ты поднимешь руку на отца? Одумайся!
— Не жди пощады, батя. Такое я не прощу. Беспощаден и жесток будет мой суд.
— Но так же трусливо, гнусно! Подло так поступать! У меня пистоль не заряжен... Давай в поле выйдем, сразимся там по-честному. А так — ты просто убийца! Душегуб!
— А почему ты полагаешь, что я в тебя выстрелю, батя? Я тебе об этом не говорил.
— Ты грозишься меня казнить.
— Казню!
— Но в избе на саблях не подерешься, тесно. Перебьем посуду.
— И саблей я тебя не стану рубить. Да и не одолел бы я тебя клинком.
— Как же ты меня казнишь, Микола? Тебе не связать меня, не удушить.
— Я казню тебя, батя, своей смертью!
Миколка глянул в окно печально, приставил дуло пистоля к своему правому виску и выстрелил.
Матвей упал на колени перед рухнувшим сыном.
— Что же ты натворил, милок! Кровинка моя! Погасил ты солнышко мое, Миколушка! Для кого же стараться теперича?
Жизнь потеряла сразу вроде бы весь смысл. А если построить все заново?
Писарь вскочил, начал заряжать пистоли. Он торопливо опустился в погреб, раскопал схорон, где лежал медный ларец с динарами. Вылез, отряхиваясь от пыли и паутины. Сбросил Миколку в подпол, закрыл крышкой лаз. Кровь на полу вытер мокрым вехтем. Плетеным половиком накрыл запятнанные половицы.
— А то мать прибежит, увидит и перепугается. Спокойно, спокойно! Сейчас возьмем мешок ржи, сухари, копченую рыбу и сало. Нагрузим телегу. И поедем на верховую заимку. Там убьем рыбака. Сядем в лодку и вскинем парус! И поплывем к Магнит-горе в одиночку! Никто нас не догонит! Но где же лежит сало? Где соль? Не жена — а проклятая баба-неряха! Господи, у нее нет соли!
Вздрогнул Матвей, когда зазвенело за спиной разбитое камнем стекло окошка. И услышались сразу отчетливо голоса, ржанье коней, хлюпанье по грязи. Избу окружали верховые: Панюшка Журавлев, Богудай Телегин, полковник Скоблов, Микита Бугай и кузнец Кузьма. С ними какой-то боярский отрок. То был Сенька, который пришел из Астрахани морем. Матвей ведь его видел впервые, не мог знать. Писарь прыгнул в сени, глянул во двор через щель. В усадьбе хозяйничали Михай Балда, Гаврила Козодой и Герасим Добряк. Однорукий Громила Блин выводил из конюшни коней. Оставалось одно: задвинуть засов и вернуться в избу.
— Откуда появился кузнец? Как с неба свалился! Принес мне смерть Кузьма! Да будет от меня первая пуля ему!
— Выходи, Матвей! — крутил в руке аркан Скоблов.
— И от пистоля не прячется! — удивился писарь. — А я заряжу пищаль!
Слышно было, как ходил кто-то по крыше. Голос Богдана Обдиралы ворвался через печную трубу:
— Сдавайся, писарь! Душонка чернильная! Я закрою трубу мокрой рогожей. Ты и вылезешь из норы, как хорек вонючий! Выкурю дымом!
— Не дури, Матвей! Выходи для душевного разговору! — увещевал Телегин.
Матвей прицелился кузнецу в сердце и выстрелил. Сонь Кузьмы прыгнул в это время, но пуля пробила левое плечо всадника. Рубаха его обагрилась кровью.
— Хату обросаем соломой и спалим! — угрозил Скоблов.
Дед Егорий и Устин Усатый приволокли пушку, целили жерло на дом, начали заряжать.
Матвей чуть не заплакал. Какой терем пропадет! Какие узоры! Двенадцать лет он украшал дом резьбой. Кружево наличников, ставней и карнизов радовало станицу. Пела изба по-красному на весь мир! Таких домов на весь городок пять-шесть. А рядом сплошь нищета, хибары, землянки.
— Не стреляйте из пушки! Сдаюсь! — дрогнувшим голосом крикнул он в разбитое окно.
— Выходи! — махнул рукой Богудай.
Но писарь и не собирался сдаваться. Он сунул дуло пистоля себе в рот и выстрелил. Михай Балда и Герасим Добряк высадили дверь в сени ударом бревна. Хата была заполнена дымом.
— Разоткни трубу, дурень! — высунулся из окна Добряк.
Скоблов, Богудай и Кузьма повелели тщательно обыскать хоромы. В подполе сразу нашли мертвого Миколку. Раскопали еще один тайник с червонцами. И в медном ларце было восемьсот динаров. Всего — три тысячи золотых. Во дворе выла прибежавшая жена писаря.
— Не было у нас денег! Истинный крест! И ларец не наш! И динары впервые видю! Последние кругляши мы пожертвовали на церкву!
Упала писариха на колени, почернела. Враз померла.
— Золото писарь похитил из войсковой казны! — нарочито громко сказал полковник Скоблов, подмигнув Телегину...
— Обокрал Матвей казну, замышлял убежать. Сухари и рыбу приготовил, три ковриги и сало в мешок бросил...
— Сына родного угробил! — прослезился Добряк. — Жена с горя околела.
Казаки начали грабить хоромы. Кто взял плюску, кто сверток сукна, кто ковер... Токмо золото сдали в казенную избу. Пришел дому конец и разор. И разнеслась мгновенно такая весть по всему Яику: писарь Матвей Москвин обокрал войсковую казну. А когда к нему пришли есаулы с обыском, он убил своего старшего сына, сбросил его в подпол и сам застрелился.
Егда грядет Купала, исходят травознайки и юницы во степу и во дубровы, и во болоты, ищущи смертные отравы, целебные цвети и коренья да приворотные зелья. И на каждую травь свой заговор ведать потребно, тайну сушки и вывара.
— Где ты цвет-плакун? На заре проплачь! Ты слезой прокатись по казацкой степи. Упади во длань, цвет, росиночкой. И взойди в крови красным солнышком. Отведи, плакун, черный оговор. Озари, цветок, долю горькую! Ты, плакун-трава, мати всем цветам! — звенела колокольчиком Дуня Меркульева, шлепая голыми пятками по бокам своего борова.
Рядом, тоже верхом на свинье, тряслась знахарка Евдокия, ища перунов огнецвет. За зиму и весну выходили и выучили они хрюшек для езды на них и поиска кореньев. Дуня назвала своего борова Ермошкой. Она сделала это из любви к Ермошке, который был где-то далеко, в Москве.
— Со дня на день появятся красны молодцы, — подбадривала Дуню колдунья.
— Пошто же Ермоша не послал мне с вороной писульку?
— Была же грамотка, писарь в печку ее бросил...
— Ты же говорила, что бумажку Ермоша посылал Олеське.
— Кто вас поймет!
— Присуши Ермошу ко мне, бабуля! Век буду благодарна!
— Да я уж приколдовала его к тебе...
— Не ощутяю!
Евдокия не ответила, она сердито смотрела по сторонам. В степи резвились на скачущих конях Кланька, Люба Мучагина, Нийна Левичева, Верка Собакина, Зла-га Блинова и другие юницы. Сначала за травами выехали токмо колдунья и Дуняша. Но девки следили за ними ухитрительно еще с ночи, дабы они не скрылись. Никто ведь не знает лучше бабки Евдокии, где растут в изобилии целебные коренья. Кланька и ее подружки приготовили коней загодя. Узелки с едой взяли, знали, что ведьма идет два солнца с ночевкой до своего травьего места. Сорок девок на конях долго шли крадучись по следам за Дуней и знахаркой. И чуть было не потеряли их, когда улеглись ночью в темной степи спать. Восход солнца проспали! Следы потеряли! Но хитрость и выдержка принесли перемогу станичным девкам. Травье место Евдокии было раскрыто: сайгачья низина с тухлым болотцем! В такую даль бабы никогда не ходили.
Ознакомительная версия.
