и подлоге, за что Иванову грозило увольнение. В день отправки рапорта околоточный зашел в кабинет к Шебаеву, умоляя пощадить его и его пятерых детей, которые останутся без средств к существованию. На что получил категорический отказ.
Дело вызвало большой резонанс, в участок съехались все главные чины столичной полиции. Иванов не раскаялся, сообщив, что у него было лишь два варианта — убить себя или убить пристава. Позже, в доме предварительного заключения, он исполнил и первое. Узнав, что во время следствия вскрылась информация о совершенных им растратах, он отравился цианистым калием, который сумел пронести через два тщательных обыска, сказав полицеймейстеру, что пузырек с желтоватой жидкостью, обнаруженный в кармане его брюк, — всего лишь духи.
«Убийство пристава околоточным» // Газета-копейка. — № 2014. - 23 февраля 1914. «К убийству пристава Шебаева» // Газета-копейка. — № 2015. - 24 февраля 1914.
Высоцкий И. П. Санкт-Петербургская столичная полиция и градоначальство, 1703–1903: Краткий исторический очерк. — СПб., 1903.
«Убийство пристава В. В. Шебаева» // День. — № 25. - 23 февраля 1914.
«К смерти убийцы пристава Шебаева» // День. — № 55. - 26 февраля 1914.
«К самоубийству околот. Иванова» // Газета-копейка. — № 2017. - 26 февраля 1914.
Дом Щербатова
(1909 г., архитектор И. И. Носалевич) Кирочная ул., 17
«Лето 1921 года. В жемчужном разливе белых ночей, в тишине сонных улиц (извозчиков, конечно, не было, трамваев было очень мало) редкие прохожие не спеша проходили, осунувшиеся, оборванные. Дома рушились, двери и паркеты ночью уносились соседями, прозрачные дети ждали, когда им выдадут карандаши, чтобы научиться грамоте. Парадные были заколочены, и в большом доме, где мы сняли комнаты, ход на Манежный был забит — ходили через Кирочную. <…>
Мы поселились в коммунальной квартире, когда-то принадлежавшей потомкам Глинки, заняли две комнаты, и, пока было тепло, у меня была своя комната. Потомки Глинки тоже жили в двух комнатах, а остальные две занимали лица без речей. Но дома я бывала мало. Отец и мать поступили на службу, а я подала бумаги в Институт истории искусств, бывший Зубовский, на Сенатской площади. Наступил июль» [216].
Сюда, в дом близ Таврического сада, так любимого двадцатилетней начинающей поэтессой Ниной Берберовой, въехала она со своими родителями, вернувшись в послереволюционный Петроград. Девушка не была в родном городе ровно три года. За это время все сильно изменилось — стояли белые ночи (Нина уже успела их забыть), по улицам ходили другие, чужие люди (куда же делись все прежние?), знакомые дома то облупились, а то и поросли травой, бывшим подругам-гимназисткам было не до старой знакомой (кто-то только вышел из тюрьмы, кто-то забывался в новых увлечениях, а кто-то вступил в ЧК и разгуливал по городу с револьвером). Даже на регистрацию и заполнение анкет ушло целых два дня — чиновники никак не могли понять, что Берберовы здесь не случайные гости, они приехали насовсем.
Три года отсутствия казались тридцатью: «Мне показалось, что ничего во мне не готово к этой встрече, к этому несказанному счастью возвращения. О, город мой! Он принадлежал мне когда-то и был отнят, и я даже каким-то необъяснимым образом примирилась с тем, что я лишилась его. Мне не нужны были его светлые июньские вечера и его туманные площади, я могла жить без Медного всадника, без Невы, без Пушкина, без Блока, без истории, без мифа. Бедному Лазарю в проказе и парше сейчас бросался судьбой первый кусок за столько времени!» [217]
Наконец, семье выдали продовольственные карточки и право на жилплощадь в девять квадратных метров на человека. Пришло время заселяться в уже не первую в жизни Нины коммуналку… К счастью, давний друг Берберовых, 47-летний Петр Васильевич Глинка, потомок одной из ветвей рода знаменитого композитора, бывший дворянин, статский советник и присяжный поверенный, как раз подыскивал жильцов к себе на Кирочную, 17. Кампания «уплотнения» была в разгаре, и в большую квартиру Глинки в любом случае со дня на день подселили бы незнакомцев, поэтому самостоятельно найти себе коммунальных соседей среди нуждающихся в жилье друзей было настоящей удачей.
Итак, летом 1921 года семья Петра Глинки, состоящая из четырех человек (он сам, его жена Людмила и две дочери — двадцатилетняя Надежда, одногодка Нины Берберовой, и восемнадцатилетняя Мария), потеснилась, отдав часть жилплощади Берберовым.
Николай Берберов, отец Нины, до недавнего времени был чиновником особых поручений при последнем министре финансов Барке, хотя представить его за утомительной работой с математическими вычислениями было сложно. Казалось, его элегантный, светский облик не соответствует этому монотонному занятию. «Я знала, что он любит женщин. Я знала, что он любит особый род женщин, который теперь, в наше время, исчез или почти исчез. Они должны были быть женщинами «света» и в то же время доступными, красивыми, веселыми и не слишком умными. Они должны были любить любовь. Эти женщины занимали его мысли, и он нравился им, в нем было, в полном соответствии с его мужественностью, все, что нравилось женщинам: сила в соединении с нежностью, сдержанность и мягкость при энергии; мне всегда казалось, что тот факт, что он страстно хотел иметь дочь, а не сына, был в гармонии с его природой: он искренне огорчался, когда видел, что я привожу в дом некрасивых подруг… Я поняла в нем многое, когда сама однажды, лет двенадцати, пронеслась с ним по какому-то дачному бальному залу под гром штраусовского вальса. Никогда никто не танцевал так плавно, властно и самозабвенно, как мой отец» [218].
Нина обожала отца — и того загадочного франта в темно-красной феске с шелковой кистью на голове, который курил гаванскую сигару, сидя в кресле и разговаривая с дочерью глазами, без слов, и того, кем он стал сейчас — постаревшим и потерявшим в лишениях и преследованиях былой азарт, но все же сохранившим себя.
Через пятнадцать лет режиссер
