— Конечно, я достану тебе карту, Софи. Только зачем тебе много булавок? Достаточно одной большой булавки, которая будет показывать тебе местонахождение полковника Фавье.
— Насмешник! «Разлука? Я не боюсь ее, ведь ты не сможешь покинуть мое сердце», — говорит Матильда своему другу у госпожи Коттэн. Смейся, смейся, но только после того, как найдешь у своего Мольера что-нибудь столь же возвышенное… Лучше расскажи, что нового в городе и как ты встретил Новый год.
— Что нового? В Париже скоро нечего будет есть. Пока еще можно достать самое необходимое и кое-какие сласти, но это все. Говорят, что в провинциях гавани забиты товарами, однако никто не хочет везти их в Париж… Я зашел в «Погреб» [149] — там дурно кормят, зато хорошо поят, — поэты не переносят плохого вина, оно убивает поэзию. Было, как всегда, весело… Дезожье2 в своем председательском колпаке был уморителен и, разумеется, пьян, как всегда… В этот раз он подражал одному строгому судье, который заснул во время слушания дела, а проснувшись, закричал: «Повесить его! Повесить!» — «Кого, ваша честь? Речь идет о луге». — «Тогда скосить его! Скосить!» Умора!.. Я читал свои новые куплеты, послушай, кстати, и ты:
«Все, что в меру, — то и благо», —
Мудрецов завет простой,
И рубиновую влагу
Ты слегка разбавь водой.
Кубков стук с ученой речью
Чаще ты перемежай;
Не на всех рабынь под вечер
Взоры томные бросай,
И оставь вакханок юных,
Если в час ночных бесед
Пальцы тонкие на струны
Возлагает кифаред.
Всем понравилось, а тебе, Софи? Их даже успели переложить на музыку — получилось весьма недурно… Что еще? Был Беранже, забавный тип. Я, кажется, рассказывал тебе о нем? Нет? Ну как же — он входит в моду. Старик в свои тридцать четыре — плешивый, бледный, длинные волосы по плечам… Он сам рассказывал, как в двадцать лет не записался в конск-рипты, и это сошло ему с рук: никому не пришло в голову тащить его к военному комиссару — так он был стар на вид. Да я говорил тебе про него, вспомнила?.. Он опять читал свои куплеты — «Короля Ивето» и еще кое-что, не для дамских ушей…
— Люсьен, прочти!
— Ты с ума сошла, я в ответе за твою нравственность перед полковником Фавье!
— Кто это говорит? Недоучившийся школяр!
— Нет, правда не могу, сестренка, — язык не поворачивается. Я попрошу у него в следующий раз переписать. Уповаю на то, что к тому времени ты будешь замужней дамой и я не растлю невинность… Кстати, Беранже говорит, что сочинял эти куплеты, чтобы развлечь своего больного друга, какого-то художника. Думаю, что его друг выздоровел — тут и мертвый расхохочется!.. А знаешь, чем он объясняет откровенность своих сюжетов?
— Своей распущенностью?
— Это с его-то внешностью? Нет — своей гражданственностью.
— Как это?
— Говорит, что мысль, стесненная в выражениях деспотизмом цензуры, стремится перейти границы дозволенного. Представляешь — скабрезность как оппозиция! Каков?.. Он мне нравится — забавный малый.
— Ты так и просидел там всю ночь?
— Нет. Ты уже слышала, что на Тюильри завесили черным крепом знамя? Так вот, это сделали мы.
— Мы? Ты?
— Нет, Беранже. Но с нашей помощью.
— Ты не шутишь? Как это было?
— Ночью мы вышли подышать свежим воздухом — многим это было необходимо. На цоколе колонны Великой армии [150] мы увидели листовку роялистов, обращенную к союзникам: «Просят приходить скорее: колонна готова упасть». Беранже с каким-то бешенством сорвал ее и стал вопить на всю улицу, что Наполеон предал свободу и что теперь, по его вине, страна вновь ляжет под Бурбонов. Дезожье и все мы успокаивали его, но он все кричал, что свобода в трауре и он, как поэт, должен объявить об этом всем. Дезожье возразил ему, что поэзия существует не для всех, а для избранных. «Тогда к черту поэзию! — заорал Беранже. — Отвлеките караул перед Тюильри, и я сделаю так, что утром все будут знать о том, что свобода в трауре». Мы подошли к гренадерам, и я стал читать им «Балладу о толстухе Марго» Вийона:
Слуга и «кот» толстухи я, но, право,
Меня глупцом за это грех считать:
Столь многим телеса ее по нраву,
Что вряд ли есть другая, ей под стать…[151]
Впрочем, дальше помолчу, ты не гренадер… Пока я забавлял этих великанов, Беранже залез на крышу главного павильона и завесил трехцветный флаг своим черным плащом. Вот как это было. Надеюсь, ты воздержишься от пересказа этой истории нашему отцу — боюсь, что полиция окажется менее снисходительна к нашему поэту, чем военный комиссариат. Потом мы еще долго ходили по городу, читая прокламации, которые висят на каждом углу. Роялисты очень расторопны… Я принес с собой одну из них — вот, слушай: «Французы, Людовик XVIII, ваш законный государь, только что признан европейскими державами. Их победоносные армии приближаются к вашим границам. Вы получите мир и прощение. Неприкосновенность собственности будет гарантирована, налоги уменьшены, ваши дети вернутся в ваши объятия и снова смогут возделывать поля». Подписано: «Принц Конде» [152]. Слышишь, Софи, твои дети смогут спокойно возделывать поля. Ты рада?
— Фи, как это скучно… Зачем ты мне это читаешь? Я не знаю этого Людовика XVIII, я его никогда не видела. Говорят, он стар?
— Софи, у королей, как и у женщин, нет возраста.
— Насчет женщин согласна, а вот короли… Мы, женщины, хотим обожать своего государя. Например, ты знаешь, что Мари Рокур влюблена в нашего императора и хочет от него ребенка? Она страшная патриотка, я тебе уже говорила…
— Я обнажаю голову, но как посмотрят на ее кандидатуру императрица и Государственный совет?
— Опять смеешься? И зачем я тебе это рассказала! Мари обидится страшно, если узнает. Не смей показывать ей, что знаешь, слышишь? Мне тоже нравится наш император — не до такой степени, конечно… В конце концов, он сделал нашего отца бароном. Ну вот, я и готова, мы можем спускаться к гостям…
VI
Остаток дня Наполеон работал с министрами, военными, чиновниками. Он учредил регентство императрицы, отдал распоряжения по укреплению Парижа и еще десятки других распоряжений, которые считал нужным сделать. Вечером он выехал в Шалон в карете, разбитый болями, нелюдимый, посадив с собой одного Бертье.
Комендант Тюильри был смещен, но приказа расследовать дело со знаменем не последовало. Удивленный префект полиции отнес эту забывчивость к переутомлению императора и по своей инициативе предпринял розыски — просто из любви к профессии. Через два дня агент-осведомитель III степени Мари Рокур сообщила ему имя виновного. Префект полиции сунул данные в пустую папку и потерял всякий интерес к этому делу.
Подобно многим другим убежденным республиканцам, лейтенант Жюль Фонтен почувствовал первые уколы ненависти к Бонапарту после плебисцита о пожизненном консульстве [4 августа 1802 г. Декрет Сената провозгласил Наполеона Бонапарта пожизненным консулом на основании плебисцита (за — 3 568 885 голосов, против — 8374)]. Постыдный арест Моро [Генерал Моро был арестован 15 февраля 1804 г. по бездоказательному обвинению в участии в так называемом «заговоре Кадудаля» с целью убить Наполеона] и непристойный фарс коронации сделали это чувство преобладающим.
Он был молод, и его память не сохранила никакого другого обвинения против монархии, кроме воспоминаний о мучительном чувстве стыда за отца, преуспевающего руанского адвоката, пытавшегося привить ему свою гордость дворянским титулом, который он приобрел за год до революции, купив небольшое поместье в Кальвадосе, и неприятного ощущения, испытываемого им при взгляде на чересчур белые руки иезуита аббата Паскье, своего наставника, весьма сведущего в вопросах вредоносности естественных наук для юношества и пользы религии для укрепления трона. Философ, сказавший, что республиканизм есть политическая форма семейного протеста детей против деспотии отцов, был недалек от истины. Республиканизм Фонтена, покоящийся на столь зыбких основаниях, не мог не быть восторженным и бескомпромиссным.
Тем не менее он продолжил службу под знаменами Империи и принял участие в походах 1805 — 1807 годов. При Эйлау он получил несколько ран и был оставлен вместе с трупами на толстом льду одного из прудов, на которых происходило сражение. Морозной ночью он был раздет казаками до рубашки; вслед за тем на него обратили внимание два русских гвардейских офицера. Приникнув к его лицу и удостоверившись, что он жив, они покрыли его шинелью убитого солдата и на своих руках отнесли к фурам, собиравшим раненых. Медицинская прислуга получила от них строгое указание отвезти полумертвого француза в госпиталь ближайшего города и передать особенному попечению врача. Впоследствии Фонтен узнал, что обязан спасением положению своей руки, которой он прикрывал одну из ран: случайно его пальцы сложились в масонский знак. Это происшествие было воспринято им как знамение свыше. Выздоровев, он вступил в ложу «Соединенные друзья» [153] и остался в России.
