Рекомендации у него были: об этом друзья Владимира Кирилловича позаботились еще в Петербурге.
— Вот и хорошо, — кивнул Крживоболоцкий, рассеянно проглядев бумаги. — "Голос", "Неделя"… И даже "Правительственный вестник"? Очень хорошо, — повторил он. — Думаю, что с такими бумагами вам не грозят серьезные затруднения.
— А что, некоторые затруднения возможны? — насторожился Крайнев.
— В наше время все возможно, — сказал генерал. — В последние дни Карл Генрихович вдруг стал сверх меры подозрительным. Может быть, это связано с возвращающимися из Сербии добровольцами.
— Но они-то при чем? — удивился Левашов.
— Э, не скажите, — улыбнулся Крживоболоцкий. — Недавно, например, едва не случился большой скандал. Правда, не у нас, а в Бессарабском управлении.
— Что-нибудь связанное с турками?
— С турками, да не с теми. Представляете себе, в Унгенах при досмотре вещей на таможне у одного из наших офицеров обнаружили том Чернышевского и две лекции, прочитанные Лассалем, правда, на сербском языке. Управляющий таможнею хотел отправить эти книги в цензурный комитет, но, раздумав, порвал их и передал таможенному старосте для сожжения, а тот, не будь дурак, книги не сжег и доложил куда следует. Такая ли завертелась карусель, не приведи Бог!..
— Возмутительно! — подскочил на своем стуле Зеленый. — А в нашей армии? Думаете, у нас нет пропагаторов?
— Возможно, и есть, — уклонился от прямого ответа Крживоболоцкий и, не желая продолжать неприятного разговора, встал. — К сожалению, время мое исчерпано, господа. — И, пожимая всем руки, сердечно напутствовал Владимира Кирилловича: — А вам особо желаю удачи.
62
Вскоре Бибиков с Дымовым отправились в Кишинев. Крайнев, корреспондентские документы которого еще не были выправлены, остался один и изнывал от безделья.
Однажды Левашов, к которому он, по обыкновению, заехал ввечеру, чтобы поужинать и перекинуться в картишки, встретил его в заметном волнении.
— Война объявлена, — сказал он, протягивая ему свежий номер "Одесского вестника". — Вчера получены телеграммы…
Крайнев развернул газету. На первой странице был опубликован манифест царя, затем следовали краткие сообщения корреспондентов и пространный отчет о происходившем в Кишиневе смотре войск, в котором принимали участие 14-я пехотная и 11-я кавалерийская дивизии с частью саперной бригады, собственный его величества конвой и две только сформированные болгарские дружины. Стоя перед налоем, архиепископ Павел зачитал царский манифест и благословил образами "великого архистратига" Николая Николаевича и начальствующего над расположенным в Кишиневе войском генерала Драгомирова.
— В Константинополь только что прибыл новый английский посол Лаярд, — сказал Левашов, узнававший всегда обо всем раньше всех, — он надеется сделать последнюю попытку к устранению войны, но турки будто бы отказываются…
На следующий же день русские войска двинулись к Галацу и на Яссы. Армия, действовавшая в Закавказье, пересекла турецкую границу.
Газеты сообщали, что Московская городская дума отправила на имя государя-императора телеграмму, в которой говорится о том, что она положила открыть на счет города тысячу кроватей для раненых и сверх того поднести миллион рублей для расходов по обществу Красного Креста…
Порадовавшая было по весне одесситов погода неожиданно испортилась: сильно похолодало, зарядили проливные дожди. Но народное возбуждение от этого ничуть не уменьшилось; газеты буквально переходили из рук в руки.
Спустя несколько дней стало известно, что наши войска были с восторгом встречены в Измаиле. На азиатском театре войны происходили мелкие стычки на границе Аджарии. Два турецких броненосца бомбардировали пост Св. Николая. Из Константинополя возвратился поверенный в делах — действительный статский советник Нелидов. Положение султана непрочно, находясь в постоянном страхе, он даже по собственной столице разъезжает в окружении вооруженной стражи.
Телеграмма из Парижа вызвала у обывателей злорадную усмешку: Порта будто бы заявила желание принять лондонский протокол, но ей ответили, что уже слишком поздно.
"Турок шапками закидаем!" — говорили в портерных подвыпившие молодые люди.
Государь-император назначил начальника штаба действующей армии генерал-адъютанта Непокойчицкого шефом Минского пехотного полка, граф Адлерберг пожалован орденом Св. Владимира 1-й степени.
Турки вторично обстреляли пост Св. Николая. В Кишинев приехал из Сербии прославленный генерал Черняев, которого, по слухам, переводят в действующую армию на Кавказ, к великому князю Михаилу Николаевичу.
Газеты с подробностями описывали последний день пребывания государя в Кишиневе. В полночь, сопровождаемый толпами народа и под нескончаемые крики "ура", он отбыл специальным поездом в Петербург.
20 апреля Александр II прибыл в Одессу.
Словно по случаю приезда высочайшего гостя, погода в этот день разгулялась на славу: с утра небо было безоблачным, с моря дул ласковый теплый ветерок, на рейде в прозрачной синеве купались белые паруса рыбачьих фелюг…
После осмотра войск на Куликовом поле, поблизости от железнодорожной станции, царь проехал через город, чтобы осмотреть поставленные вдоль берега тяжелые батареи, а затем изъявил желание побывать на одном из кораблей, который тут же, ко всеобщей радости и еще большему возбуждению усыпавшей всю покатость берега толпы, продемонстрировал стрельбу по мишеням.
И на улицах Одессы, как и повсюду в других местах, люди кричали "ура" и пытались пробиться поближе к медленно двигавшейся по мостовой царской коляске.
Подталкиваемый со всех сторон, Крайнев оказался почти на самой проезжей части — экипаж Александра II был от него в каких-нибудь двух шагах, и он разглядел одутловатое лицо царя с набрякшими под глазами темными мешками. Царь безразлично скользнул по нему скучающим взглядом и отвернулся, что-то сказав сидевшему рядом с ним человеку с каменным лицом и гордой осанкой.
Впоследствии Крайнев узнал от Левашова, что это был сам начальник корпуса жандармов Николай Владимирович Мезенцев.
Еще мгновение — и царский кортеж, сопровождаемый ликующими криками, скрылся в конце Дерибасовской…
"ВОСТОЧНЫЙ ВОПРОС"
(из нелегальной газеты "Общее дело", 1877, № 1, Женева)
"В то время, когда наши реакционеры напрягали все свои усилия, чтобы привести нашу родину в то положение, в котором она была до Севастопольской кампании, и немало уже сделали успехов на этом поприще, Восточный вопрос внезапно пробудился на всем протяжении Балканского п-ва, и славяне снова явились на суд Европы. Они указывали ей на несостоятельность ее старого решения их дела и требовали нового, которое положило бы начало их независимости и свободе.
Независимость и свобода — старые слова, давно знакомые свободолюбивой Европе, но на этот раз они оказались голосом, прозвучавшим в пустыне. Недружелюбно приняла она явившегося к ее трибуналу истца и на все его представления и доводы отвечала только одним чувством досадливого нетерпения, обличавшего желание поскорей отделаться от докучливого просителя, проводив его ни с чем…
Иначе пошло дело в России. Посреди могильной тишины, водворенной в нашей общественной жизни реакцией, воинственные крики сербов и вопли болгар раздались у нас с оглушительной резкостью и произвели то общественное движение в нашей непривычной к политическим возбуждениям стране, которое, начавшись сбором пожертвований, заключилось смертью нескольких тысяч русских волонтеров на вечнопамятных высотах Дюниша. В первый раз общество наше ощутило в себе присутствие независимой нравственной силы и проявило ее с энергией, которая одних удивила, а других испугала. Отчаянный призыв с далекого юга вывел его из онемения, и, надо отдать ему справедливость, первое громкое слово, сказанное им после долгого молчания, было веским словом честного негодования, братского сострадания и бескорыстной дружбы. Между тем как богатая Европа, почуяв запах пороха в воздухе, в смятении бросилась оберегать свои капиталы, наше задавленное, разоренное и бесправное общество, забывая чувство самосохранения, протягивало руки к оружию и готовилось поставить ребром свою последнюю копейку…"
