Ведь это первый живой лев встретился у него в жизни. Он наслаждался им, как, может быть, никогда не наслаждается любовник желанным видом своей возлюбленной, о которой мечтал всю юность, как не наслаждается скупой грудами золота. Рана не болела, он не чувствовал ее. Так, наверно, выглядел Берне, привязанный к мачте во время величественной бури.
Между тем начался шум и движение в гостинице, в городе. Говорили, что лев вырвался из клетки и бегает по улицам, запирали дома, убегали в верхние этажи, а окна были переполнены выглядывавшими.
— Я натворил бед, теперь надо поправить… — сказал наконец, успокоившись, Тит.
По балке он поспешил на чердак и по лестнице спустился в комнату. Но здесь на него накинулись хозяин гостиницы и собственник льва с криком, ругательствами, жалобами, даже ударами. Немец бесился.
— Молчите, тысяча чертей! — вскричал Мамонич, — или вас всех загоню туда, чтоб было по крайней мере чего орать! Дайте мне, что нужно, а я его опять посажу в клетку.
Он проговорил это настолько уверенно, что немец, еврей и все остальные сразу ему поверили. Они заметили кровь, струившуюся из раны, и, видя проявленное им мужество, окружили его, спрашивая:
— Что ты хочешь? Что ты сделаешь?
— Дайте мне веревку, длинную палку, большой кусок мяса, а сами сидите смирно.
Все нашлось сейчас же, так как мясо, за которым пришлось бы посылать дальше всего, было уже приготовлено для львов.
Мамонич опять влез на лестницу и на чердак, потом на ниже помещенную балку и увидел усталого льва, который валялся вверх животом на мусоре.
У клетки была лишь сломана дверца, но она упала так, что поднять ее сразу было трудно. Поэтому ввести льва в клетку нечего было и думать. Но в углу стояла открытая отдельная загородка, совсем тесная и пустая. Следовало льва заманить туда и закрыть; но как? Мамонич прежде всего осмотрел, есть ли в ней потолок, не выходит ли куда окошко; потом, пробираясь по балкам, приблизился к льву и бросил ему кусок мяса.
Голодный лев поднялся, взглянул, схватил мясо и проглотил его. Так медленно, все меньше и меньше бросая куски по направлению к загородке, Тит пробирался верхом по балкам до самого порога. Падение означало бы смерть; надо было держаться крепко и решительно взбираться. У дверей предстояло самое трудное: бросить мясо в глубь загородки, а когда лев войдет в нее, быстро спуститься вниз и запереть ее. Дверь запиралась только на деревянную задвижку. Присутствие духа и храбрость создаются обстоятельствами.
Мамонич так ловко или, вернее, так удачно бросил мясо, выбрав самый большой кусок и с костью, что оно стукнулось о противоположную стенку загородки. Лев бросился за ним через высокий порог, а в тот же момент Мамонич спустился по веревке вниз, захлопнул дверь, закрыл ее палкой и сильно укрепил веревкой, а затем забаррикадировал лестницами, корытами, всем, что нашлось под рукой.
Усталый лев не тронулся даже с места и спокойно оставался за загородкой; а Тит побежал к хозяину зверинца с сообщением, что он благополучно запер льва.
— Теперь ступайте, — сказал, — почините клетку, приставьте ее к двери, положив в нее кусок мяса, а лев, увидев приманку, в нее войдет.
Немец не без страха решился войти в помещение, где второй лев в клетке, лишенный товарища и запертый в загородке, оба рычали вовсю.
Мамонич только теперь почувствовал сильную боль в левой руке, израненной львом, ушел незаметно и направился к доктору.
Час спустя с перевязанной рукой он лежал на кровати; но несмотря на боль и жар, схватил глину и на доске, опирающейся на край кровати, лепил разъяренного зверя, не чувствуя, как бежит время, как рвет руку, а жар усиливается. Глина под его пальцами оживлялась, раскрывала пасть и рычала; скульптор в сердце радовался своему творению.
По городу между тем с каждым часом ходили все более и более странные слухи. Рассказывали уже, что лев растерзал двоих мужчин, двоих детей и пять лошадей; говорили, что какой-то незнакомец, наконец, при помощи волшебства запер его в конюшне, и передавали это с такими подробностями, что не верить казалось невозможным. Доктор, который осматривал руку Тита, поспешил рассказать знакомым, как сильно и глубоко впились когти льва в человека, сколько задели жил, сколько вырвали мяса.
Под вечер все эти слухи долетели до Яна, а тот, не успев даже надеть фуражку, побежал на Бакшту. Но как он удивился, застав Тита на кровати за лепкой, возбужденного, очевидно в жару, но не бросающего работы.
— Видишь, сумасброд, чего тебе стоит лев!
— У меня лев! Лев! — перебил с увлечением скульптор. — Не говори мне, чего он стоит; это все пустяки! Что такое небольшая рана! Я бы купил его дороже, пожалуй, даже стал бы калекой! Посмотри на него! Теперь не хватает лишь Геркулеса. Разве скверный вид? Или не сильные лапы? Нехорошо раскрыта грозная пасть? Теперь, ради Бога, Геркулеса! А увидишь мою группу! Мог ли я лепить этого зверя с герба, где он с завитой гривкой и с поднятым хвостиком, как усы кавалериста, с улыбкой и грацией держит герб Великобритании? Тьфу! Я предпочел бы никогда больше не коснуться глины, не лепить, не высекать из камня, не трогать мрамора, но обделывать балки… Лев, лев, что за прекрасное животное! — восклицал он, все больше увлекаясь. — Какая в нем сила и ловкость, несмотря на столь продолжительный плен! Как у него спуталась его длинная, светлая грива! Как блестел его хребет! Жалко, что ты его не видал! Прекрасное, чудное зрелище и готовая модель для св. Иеронима!
Ян журил его, а Тит смеялся, счастливый и лихорадочно возбужденный. Всю ночь потом мечтал о борьбе со львом, воображая себя Геркулесом. На другой день он ослабел от потери крови и боли и проспал весь день. Доктор не очень-то был доволен его рукой, но вопреки всем ожиданиям рана заживала и художник быстро выздоравливал. Так счастье и радость являются действительным лекарством даже для ран.
Лев, в общих очертаниях слепленный еще в первые же минуты, старательно обмотанный мокрыми тряпками, чтобы можно было его позже закончить, вырос, наконец, до натуральных размеров и занял полкомнаты Тита, который его любовно заканчивал, исправлял, наконец, отбросил резец и промолвил:
— Довольно; чувствую, что дальше я бы его испортил.
Этот прелестный образец, старательно запираемый на ключ, стал сокровищем скульптора; он ежедневно смотрел на него и только вздыхал, думая, где он найдет Геркулеса для такого льва, столь прекрасного выражением силы и бешенства. Сначала рана, а потом рубец после нее сделались для Тита памяткой, воспоминанием, которым он даже немного хвастался.
Обыкновенные люди, не понимая вовсе этой сцены, считали его попросту сумасшедшим; а итальянец Риги, скопировавший Моисея Микеланджело для входа в кафедральный собор, подражатель без души, первым насмехался над увлекающимся художником; он смеялся над ним до слез. С этих пор наш скульптор считался ненормальным, но чем это могло ему помешать, раз он так прекрасно умел пренебрегать людской болтовней, и если он обладал внутренней мощью?
Ян боролся, но только с судьбой! Тяжела борьба, когда она возобновляется ежедневно и безуспешно, а всегда побеждаемый человек все больше теряет силы!
Дома, при большой экономии, запасы были на исходе и близился момент, когда не будет спасения. Уехать из Вильно с Ягусей и ребенком не хватало средств. Ян ходил как помешанный, не будучи в силах взяться за работу, или сидел у люльки и, глядя на дитя, думал. С каждым днем хуже, все хуже. Мамонич старался помочь, но напрасно. Он уговаривал Яна работать, тот брался за картину, но без увлечения, и вскоре бессильно ронял кисть. Ему недоставало высшего вдохновения, недоставало мужества, которое дает вера; он чувствовал себя связанным этой непрерывной заботой о судьбе жены и ребенка, которая преследовала его даже во сне.
— Да, — повторял он в бессонные минуты, глядя на спящую рядом с люлькой жену, — художник не должен иметь ни жены, ни детей, ни семьи. Отречься от всех ради искусства, уметь, как Тит, быть довольным в бедности и жить сухим куском хлеба, обходиться без сочувствия, заранее презреть зависть и глупость. Для всего этого мне не хватило сил, а голубые глаза, давшие мне столько счастья, теперь отняли у меня храбрость… Будем работать! Слава уже для меня слишком высоко; надо отказаться от святых волнений восторга, которого я уже не могу испытывать, жить только ради нее и ради ребенка, быть ремесленником… А! Все для них! Что мне самому надо!..
На другой день опять пошел к Перли, но, к счастью, встретил его на улице, не то потерял бы много, явно обнаруживая свое безвыходное положение.
Перли сам к нему подошел.
— А! Привет! Только не сердитесь! — сказал. — Ведь вы не сердитесь?
— Я! На вас! — ответил Ян полупрезрительно, полуспокойно.
— Ну вот, так и хорошо! Ладно! Ладно! А что, работа есть? (Знал прекрасно, что не было никакой.)
