Собравшиеся переглядывались; кое-кто, не сдержавшись, фыркнул, Калхант же, посинев лицом, закричал неистово:
— Ах, вот оно что! Мы, значит, несовершенны! Вот мы, здесь сидящие, несовершенны! Атрей, отец наш, для тебя, оказывается, несовершенен! Государственный совет — коллективная мудрость великоахейского мира, — по-твоему, несовершенен! Вы слышите это, господа?! Слышите?!
Атрей, однако, почувствовал, что Калхант слишком уж перегибает палку, и поспешил унять его: «Спокойно, спокойно, господа! Вернемся лучше к порядку дня!» Ведь Атрей, как мы знаем, не был атреистом. Как ни странно это звучит, во дворце мало-помалу только один Атрей и остался неатреистом, поскольку сам был Атреем.
Но Агамемнон, уже двадцатилетний княжич, которому теперь приходилось иной раз, даже жертвуя конными состязаниями, присутствовать на совете, знал о переживаемых Микенами трудностях. Знал, например, о все увеличивающихся расходах. Он искренно полагал, что его осенила превосходная мысль, когда после одного такого заседания отвел Прометея в сторону и спросил:
— Скажи мне, прошу… Мы ведь достаточно давно знаем друг друга, так что позволь уж задать тебе один вопросец: что имел ты с того, что дал людям огонь?
— Как это — «что имел»?.. Да ничего. Вернее, имел — миллион лет на Кавказе, да, около миллиона.
— Я не про то, не про Зевса… А вот от людей, ну, словом… Ты-то что получил от них в обмен?
— Ничего. Просто дал, и все.
— Но за что?
— Ну как ты не понимаешь? Ведь в то время всякое живое существо уже имело какое-нибудь оружие или обладало свойством, благодаря которому могло оберегать свою жизнь. Самая малая букашка умела скрыться, хоть цветом своим слиться с окружающим, — все-все живое было жизнеспособно. И только человек остался совершенно голенький, без клыков, без острых когтей или панциря; он даже не мог бы спасаться бегством. Я дал ему огонь и ремесла, чтобы он выжил. Выжил и совершенствовался.
Когда же Прометей покинул зал заседаний, Агамемнон воскликнул:
— Он за круглых идиотов нас принимает!
Эврисфей, слушавший разговор молча, пожаловался:
— И что он толкует все: «людям» да «людям»… Прямо зло берет. Что это значит — «люди»? Мы или те, что в свиных шкурах в земле роются, а то еще и рабы, чего доброго?! Да когда же он наконец уразумеет, что мы-то не «люди»!
Терсит, слышавший в пол-уха и этот разговор, как слышал все и всегда, ничего не сказал. Про себя же подумал: «А ведь этот бедолага Прометей, о котором шла слава, будто он мудрейший из богов, этот бедолага Прометей, оказывается, просто дурень».
Филоктет сделал для Геракла благое дело. И был за это наказан. Разъяренная Гера наслала на него змей, и он тяжко заболел от их укусов.
И Тесей поступил благочестиво, когда принял, приютил Алкмену и ее внуков, сыновей Геракла. Несколько лот спустя на его дом обрушилась чудовищная трагедия. Эту историю мы знаем: дело Федры — Ипполита — Асклепия.
Прометей был потрясен вестью об афинской трагедии. Асклепий… еще один покойник из числа его друзей. Потом он задумался о том, как поучительна эта история. «Быть может, теперь меня поймут лучше. И Калхант и прочие микенские господа…»
Но Калхант теперь-то особенно усердно стал обходить, одного за другим, членов государственного совета, всех тех, чей голос имел вес в Микенах:
— Боги могущественны, и гнев их ужасен! Послушайте меня, быть беде, если Прометей и впредь останется в дворцовых стенах!
Дилемма сверхсложная, великий урок дипломатии! Прометей все-таки бог. Он все-таки гость. Обида, нанесенная гостю, может оскорбить Гестию и прогневить самого Зевса. Но с другой стороны — факты: история с Филоктетом, с Тесеем, с Асклепием. Каждый случай — предупреждение. С олимпийцами шутки плохи.
Тогда-то, верно, и придумали подарить Прометею от имени государства усадьбу с садом. Конечно, не в стенах дворца, даже и не близко, но зато дом и сад действительно отличные. И слугами не обидели, и рабами. Обеспечили приличным ежегодным пособием.
Поскольку я в самом деле не хочу приплетать к фактам вымысел, то признаюсь сразу: когда все это случилось и где именно находилась усадьба, на берегу моря или на холме у аргосской или немейской дороги, — мне неизвестно. Но это было наверное. Ибо это — единственно возможное решение проблемы .
И законы гостеприимства были соблюдены, и крепость избавлена от опасности. Если Зевсу заблагорассудится пустить свой перун, то ударит он за ее стенами, не заденет дворец. Собственно говоря, и Прометей на этом только выиграл. Теперь он может жить гораздо свободнее, независимее, никого он больше не стесняет и сам не связан неприятным ему придворным ритуалом, может, сколько душе угодно, отдаваться своим излюбленным ремеслам. Да и во дворце, откровенно говоря, не будет больше мешаться под ногами. Ну, да, да, коночно, он безвреден, как видно, совершенно безвреден, — а все-таки лучше обсуждать щекотливые и секретные государственные вопросы подальше от его ушей.
А эти щекотливые — с каждым разом все более щекотливые — вопросы, эти срочные и важные, совершенно секретные государственные дела чаще и чаще обсуждались в микенском дворце.
Любезный Читатель, вероятно, заметил, как охотно я проверяю свои выводы, контролирую себя с разных сторон. В конце концов, я ищу ответ на вопрос, который оставался открытым более трех тысячелетий, выступаю здесь пионером — надеюсь, это не сочтут за бахвальство, — прокладываю путь. Какой именно путь — вовсе не безразлично. Будет ли он удобен для тех, кто позднее — по следам новых раскопок, владея новыми фактическими данными, — дополнит и отшлифует, уточнит то, что установлено мною? Или это будет тропа, которую — именно в свете вновь обнаруженных фактов — потребуется сперва закрыть, забыть все начисто и вести исследование уже в ином направлении, опять начать с самого начала? А еще, по правде сказать, вот какие приходят мне в голову мысли: я сын маленького народа, каждое мое слово должно быть обосновано многократно, ведь даже динамо изобрести легче было Сименсу, чем Йедлику[50]. Что же тогда говорить о моей теме — стараниях разгадать загадку Прометея, — которую в настоящий момент и в народном хозяйстве-то использовать вроде бы трудно. Нет, нет, мои открытия должны сверхпрочно стоять на ногах!
В том, что касается фактов, моя задача относительно — подчеркиваю: относительно! — несложна. Имеются результаты археологических раскопок, существуют установленные исторические данные и существуют тексты. Сам я защитил диплом по филологии в университете имени Петера Пазманя[51] summa cum laude[52], после чего в течение академического года слушал лекции во всемирно известной парижской Сорбонне, да еще записался на летний семестр в Тюбингенский университет, также имеющий большое прошлое. Благодаря покойному другу моему, незабвенному Яношу Хонти[53], я порядочно начитан в фольклористике, особенно же в той ее части, которая занимается сказкой. Иными словами, я в состоянии, причем довольно доказательно, как уже мог убедиться Читатель, отделить, скажем, повитель стереотипов и наслоений от ствола фактов.
Нет, действительные трудности, возникающие у меня, касаются, повторяю, но фактов, а хронологии. Ведь мифология связывает события между собой лишь от случая к случаю, да и то весьма свободно и недостоверно. Обычно она выделяет какие-то отдельные эпизоды — округленные по типу побасенок, — а потом вновь бросает их в бездонный океан времени. Объясняют это тем (как делал и я), что человек древности еще не умел якобы мыслить исторически. Так ли это верно? И только ли в этом дело? Йокаи[54], Миксат и их последователи, иначе говоря, те, кого называют обычно «главным хребтом» венгерской прозы, также подают разные эпизоды нашей истории в виде отдельных побасенок, окаймив их со всех сторон аккуратным рубчиком; а уж они-то достаточно современны и, без сомнения, принадлежат эпохе, отличающейся историзмом мышления. Мы, венгры, проигрывали подряд все войны за последние пятьсот лет. С другой стороны, мы блистательно, выиграли много отдельных сражений. Выглядит это все примерно так: если мы хотим, чтобы не пострадало наше самолюбие, — из всей истории остается Браниско[55].
Около 1180 года до пашей эры великоахейские бредни рассыпались на Синайском полуострове в прах, утонули в крови. Микены были разгромлены, катастрофически провалились. И Микены же, нам следует это знать, стали питательной средой мифологического предания: действие всей мифологии, можно сказать, разыгрывается в энеолите и бронзовом веке. Сложилась она — в дошедшем до нас виде — позднее, в темные столетня, последовавшие за разгромом. Как? Ну, а как должна была она сложиться? В конце концов, нам известно учение психологии об избирательности памяти! Так что возможность тут была только одна, и мы уже указывали на нее неоднократно: Синайский полуостров утонул в тумане, а Троя ярко сияет сквозь века еще и сегодня. Место мучительной исторической памяти заняли памятные эпизоды, сорванные с нити времени. (Однако не нужно забывать: греки, трезвый и здоровый народ, на протяжении четырех веков утешая себя мифами за утерю былой славы, одновременно формировали в себе ту реалистическую самооценку, тот действительный патриотизм, с помощью коих вновь вознеслись высоко — гораздо выше Микен.)
