«Cette créature» [83], забравшая его в руки и совсем погубившая, не показалась у них в доме. Они обвенчались тихонько и уехали. Конечно, от этого не было легче, «позор» оставался тем же; но все-таки Софи казалось, что брат ее хотя и совсем тряпка, хотя и никакого нет извинения его ужасному поступку, но он, очевидно, сознает себя виноватым, сознает, что этой créature не место под одним кровом с его сестрою, с его теткой.
А вот у Маши так уж совсем не оказалось никакой совести. Она без всякого стыда объявила во всеуслышание, что «этот неприличный Барбасов» сделал ей предложение и она приняла его. Возмутительнее же всего было то, что никто даже и не поразился ее выбором — никто, и меньше всего Марья Александровна. Она сама была без ума от этого урода и отнеслась к решению Маши с полной благосклонностью, как будто так должно и быть. Но не могла же Софья Сергеевна присутствовать на этой постыдной свадьбе.
Со свадьбой не спешили, но Барбасов бывал в доме в качестве жениха. И Софья Сергеевна, быстро собравшись, списалась со своей бывшей гувернанткой, уехала в Москву и с нею вместе отправилась в заграничное путешествие…
Однако и ей в голову не пришло проведать отца, от которого недавно было получено известие, что он все лето проведет в Гаштейне. Она поехала в Париж и кончила тем, что поселилась там почти на постоянное жительство. С родными она прекратила все сношения и вернулась в Россию на короткое время только через два года по случаю смерти Сергея Владимировича.
Он так и умер за границей, в Ментоне. Владимир, извещенный о том, что ему очень плохо, приехал в Ментону за несколько лишь дней до его смерти и затем привез в Россию его тело…
Софья Сергеевна рассчитывала на большое наследство после отца, но ей пришлось сильно разочароваться в своих надеждах. Несметные долги проглотили огромную часть горбатовского состояния. На каждое имение приходилось столько долгу, что он почти покрывал его стоимость.
Московский дом пришлось продать, так как никто из наследников не мог принять на себя его содержание. Петербургский дом остался во владении Николая Владимировича. Горбатовское, еще при жизни отца, получил Владимир, заплатив один из отцовских долгов в триста тысяч. Знаменское совсем не существовало, оно было распродано по частям, перешло в руки крестьян, кулаков. От него осталось только воспоминание.
На долю Софи пришлась саратовская вотчина, превосходное имение. Она могла продать половину земли для выплаты лежащего на имении долга. Остающаяся половина, при устроенном хозяйстве, все же принесла бы достаточный доход.
Владимир, превратившийся в настоящего сельского хозяина и совсем одичавший, как объявляла Софи, советовал ей именно так и поступить. Но она решила иначе. Она продала все имение, продала поспешно и невыгодно, забрала с собою деньги, вернулась в Париж, купила себе там хорошенький небольшой отель в квартале Елисейских полей и превратилась в настоящую парижанку.
Она не теряла еще надежды выйти замуж и то и дело останавливала свое внимание то на одном, то на другом из представителей старинной французской аристократии.
Но годы шли, а на ее визитных карточках все еще красовалось: «Sophie de Gorbatoff, demoiselle d'honneur» [84] и так далее. Она вращалась в Париже в самом избранном обществе, делалась отчаянной легитимисткой… При этом с каждым годом все более и более проникалась она презрением к России и даже в редких случаях, когда ей приходилось говорить по-русски, делала нарочно самые грубые ошибки. Встречая иной раз француза, интересовавшегося Россией, она изумленно на него взглядывала и объявляла, что, право, этой страной не стоит заниматься, что в России такой смрад, такой мрак, среди которых ни один порядочный человек жить не может…
Как-то, навестив одну из своих парижских приятельниц, очень остроумную и игривую маркизу, неустанно, хотя и бесплодно, агитирующую в пользу «трех лилий», Софи заметила у нее на столике визитную карточку и с изумлением прочла: «Madame de Gorbatoff, née princesse Janicheff» [85].
— Это что такое? — едва владея собой, спросила она маркизу.
Та с изумлением на нее взглянула.
— Я думала, что эта карточка вам доставит удовольствие, la bonne amie [86], ведь эта ваша родственница… Мы недавно познакомились… Эта прелестная женщина…
— Как познакомились?
Софи была вне себя. Этого еще недоставало! Она даже совсем забыла думать о том, что существует «madame de Gorbatoff», считала ее навсегда исчезнувшей, и вдруг она здесь, носит ее имя, втерлась в общество, ее находят «femme charmante» [87] — эту пройдоху и негодяйку! Она даже вспомнила такие чисто русские слова. Ее нужно сейчас же стереть с лица земли…
И она красноречиво передала маркизе историю своей belle-soeur [88].
Но эта ужасная история не произвела на француженку желаемого действия.
— Очень жаль! — повторила маркиза. — Elle àl'air l'une personne tout-a-fait comme il faut… [89] и она очень хорошо принята у принцессы Берты… наша герцогиня от нее в восторге… Она только что приехала в Париж из Ниццы, где эти дамы познакомились с нею…
— Но ведь теперь, когда вы знаете, какая это особа, надеюсь, ей покажут ее настоящее место!
— Очень жаль, очень жаль! — вместо ответа повторяла маркиза.
Софи, как ни билась, а не могла вытеснить Елену. Ей пришлось с нею не раз встретиться…
От прежней Елены теперь ничего не осталось. Она превратилась в пышную, красивую женщину, самоуверенную и ловкую. Она была всегда окружена толпой поклонников и в то же время умела нравиться и женщинам. Подобно Софи, и она отказалась от России — ей гораздо веселее жилось в таких местах, как Ницца, Биарриц и Париж. Целых два года выдержала она скучную жизнь в Москве, в доме тетки Кашиной. Ее отец оправился от нанесенного ему судьбой удара, кто-то из родственников поддержал его… А затем, если бы Софи побольше интересовалась своими домашними, то она узнала бы от Владимира, что он из Кокушкиных денег высылает его жене ежегодно достаточную сумму…
Князь Янычев изменил свой взгляд на «милостыню» и пользовался этими деньгами… Выждав достаточное время, он появился снова у кузины Кашиной. Елена сначала всячески избегала отца, но скоро его странное влияние на нее вернулось. Его взгляд приводил ее в трепет и в то же время порабощал ее…
Князь легко заметил, что дочь не знает, куда деваться от скуки под надзором строгой тетки, что она просто изнывает, и он мало-помалу стал соблазнять ее возможностью иной жизни, рисовал ей самыми блестящими красками поездку за границу. Елена отбивалась все слабее и слабее. Одна только Марья Сергеевна могла бы поддержать ее; но Марья Сергеевна Барбасова была далеко, даже переписка между ними мало-помалу как-то прекратилась. Кончилось тем, что Елена с отцом уехали за границу. Он сдержал свои обещания, жизнь Елены теперь превратилась в нескончаемый праздник: всюду, где ни являлась она с отцом, ее так и облепляли со всех сторон, как мошки свечку, всякие интересные и неинтересные мужчины.
Через год такой жизни она была неузнаваема. У нее появились «друзья»; сначала один, потом другой, затем третий. Теперь князь умер, некому было влиять на нее и ее портить, но уже не оказывалось в этом надобности. Она была совсем испорчена, развратилась до последней степени. Вместе с этим в ней развилось умение очень ловко устраивать свои дела и держаться в обществе. Откуда у нее средства, на какие деньги она ведет свою роскошную жизнь, до этого никому не было дела, про то знала она и ее «друзья», которых она выбирала с большим искусством.
Из числа этих друзей одно время считался и молодой русский дипломат Иван Михайлович Бородин. Впрочем, он отстал от нее скоро, решив, что она «стоит дороже, чем стоит». К тому же он, par principe [90], не допускал долгой дружбы с хорошенькой женщиной: чем короче, тем лучше. Для него прежде всего была его карьера, и в ней он подвизался с заметным отличием, к полному удовольствию своего как-то быстро начавшего стареть, но игравшего по-прежнему крупную роль и нажившего миллионы отца…
Недавно в одной из парижских зал производились опыты снаряда, названного микрофоном. Это усовершенствованный телефон, и усовершенствование заключается в том, что каждый из присутствующих уже не должен подходить к трубочке, чтобы что-нибудь услышать. Все собравшиеся в зале разместились, как им было угодно, и, не трогаясь с места, прослушали оперу, дававшуюся в тот вечер. Опыт удался как нельзя лучше. И изобретатель объявил, что это только начало, что в скором времени он даст возможность не только слышать, но и видеть сцену какого угодно из парижских театров…
Отчего же и нам не воспользоваться этими сегодняшними и завтрашними открытиями и не перенестись с помощью этого нового способа в Горбатовское… Старый дом все в том же печальном виде, в каком был шесть лет тому назад, когда я разбирал в одной из его комнат старые тетрадки, исписанные почерком Сергея Горбатова и относившиеся к концу восемнадцатого века.
