На немецкой стороне в воздух взвивались осветительные ракеты — шипящие бледные шары, легко протыкавшие низкие чёрные облака, — некоторое время ракеты освещали дрожащим слабым сиянием заоблачную пустоту, затем горелыми жалкими комками шлёпались вниз, на сырую холодную землю. Всё, что попадалось людям под ноги, было скользким, скользило, уходило в сторону из-под ноги всё: и старый рыжий мох, и гладкие, будто бы облитые глазурью валуны, и стволы поваленных деревьев с отслаивающейся корой. Солдаты срывались с глиняных и каменных круч, молча уносились вниз — случалось, разбивались насмерть, — поэтому ночью все старались отсиживаться на временных стоянках.
Ранним утром двадцать пятого апреля обнаружилось, что ночь провели по соседству с батальоном горных егерей — щекастыми, двухметрового роста парнями, умело пиликающими на губных гармошках; как только сумеречный свет наступающего дня коснулся макушек елей, егеря достали из карманов гармошки и самозабвенно запиликали на них.
Рымникцы собрались, сгрудились вокруг генерала. Тот сидел на пне и, опершись на палку, мрачно разглядывал перед собой пространство.
— Ваше высокопревосходительство, что будем делать?
— Прорываться, — спокойно ответил Корнилов.
— У нас нет ни одного патрона.
— А штыки на что? — Корнилов приподнял палку, словно собирался проткнуть ею холодный воздух, подержал несколько мгновений на весу, затем опустил. — Выдающийся русский полководец Суворов Александр Васильевич всегда штык ценил выше пули и, случалось, сам, несмотря на слабое здоровье, ходил в штыковые атаки. — Корнилов вновь приподнял палку, стукнул ею о камень. — Немцев же Суворов бивал так, что те потом, слыша его имя, начинали чесаться.
Голос у начальника дивизии был спокойным, ровным, почти лишённым красок, это был голос человека, который прошёл длинный путь и очень устал — надо бы ему в такой ситуации отдохнуть, но отдых не предвиделся, он это знал и смирился с тяжестью своей судьбы.
Корнилов подумал о том, что в его револьвере тоже нет ни одного патрона — всё расстрелял во время последнего прорыва, теперь он жалел об этом: если его попытаются взять в плен, то не будет пули, чтобы пустить её себе в лоб. Он ощутил, как у него дёрнулась щека, приложил к ней руку, затем втянул сквозь зубы в себя воздух — этим простым приёмом приводил себя, свой организм в чувство, — опёрся на палку, поднялся. Пару револьверных патронов надо всегда держать в нагрудном кармане кителя — для собственных нужд, — а он оказался не на высоте, обмишурился, расстрелял все патроны, ничего себе не оставив.
Произнёс тихо, опустив голову и глядя себе под ноги, на гнилой осклизлый мох, подернутый ночным ледком:
— Приготовиться к атаке!
Звуки губных гармошек, на которых пиликали егери, ожидая, когда им подволокут термосы с горячим кофе, сделались нестерпимыми, громкими, казалось, немцы находятся совсем рядом, только русские не замечают их и делают это специально... На самом же деле горы обманывали людей: немцы конечно же были рядом и вместе с тем находились довольно далеко, внезапного нападения, даже если им очень бы захотелось, всё равно не получилось бы.
Вдруг гармошки стихли, послышался конский топот, лица солдат, находившихся рядом с Корниловым, удивлённо вытянулись, в следующее мгновение на немецкой стороне ударило несколько выстрелов, пули с весёлым пением пронеслись в воздухе, и на поляну выскочил всадник — унтер в рваной рубахе, с карабином, болтавшимся за спиной.
Остановив коня, унтер выпрыгнул из седла. Корнилов ощутил, как в груди у него шевельнулось что-то тёплое, неверяще отступил на шаг назад и проговорил решительно, словно бы боялся ошибиться:
— Серко!
У коня тряпкой была перевязана нога, шкура в нескольких местах испятнана кровью.
— Так точно, Серко, ваше высокопревосходительство, — доложил унтер и добавил уважительно: — Ваш конь... Он самый.
— Серко, — тихо, с нежностью произнёс генерал, прижал морду коня к себе. Потом нагнулся, потрогал пальцами повязку на ноге. — Что это?
— Конь ранен, ваше высокопревосходительство. — Унтер вновь притиснул ладонь к виску. — Я его перевязал и увёл у немцев.
Конь пропал у Корнилова во время одного из боев, когда пришлось спешиться, и генерал очень жалел об исчезновении Серко — это был его любимый конь, — думал, что тот погиб, как и большинство лошадей, на которых в эти дни садился Корнилов, но Серко оказался жив.
— Серко, Серко... — с нежностью проговорил генерал, вновь прижал его голову к себе, потом скосил глаза на унтера: — Мы с вами знакомы ещё по КВЖД, правильно?
— Так точно, ваше высокопревосходительство! — Унтер вытянулся. Генерал поморщился, осадил его рукой. — Унтер-офицер Ребров!
— Спасибо, Ребров. — Генерал вздохнул, глянул в серое небо. — Ну, что там немцы?
— Кофий пьют. Только что подвезли...
Генерал усмехнулся:
— Это нам подходит, — похлопал коня по большой тёплой морде и скомандовал тихим жёстким голосом: — За мной!
Серая солдатская лава беззвучно понеслась по лесу. Корнилов двигался в первых рядах её, совершенно безоружный, без единого патрона в револьвере, несколько солдат, словно зная, в каком положении находится генерал, обогнали его, прикрыли...
Лава, молчаливая, страшная, шатающаяся от голода — довольствовались только тем, что удавалось отбить у немцев, в основном это были шнапс, галеты, испечённые то ли из крахмала, то ли из картона, и эрзац-шоколад, — навалились на горных егерей.
Послышались испуганные крики — егеря не ожидали ранней атаки, грохнуло несколько выстрелов, забивая их, затявкал пулемёт, полоснул очередью по русской цепи, в следующее мгновение замолк — перекосило ленту. Тут послышалось рокочущее, напряжённое, будто с трудом прорывающееся сквозь горячие распахнутые рты:
— Ур-ра-а-а-а!
Егерей били штыками. Вниз, под кручу, на нарядные зелёные ёлки покатились тела в тяжёлых горных ботинках и коротких утеплённых шинелях — егери были экипированы по первому разряду, Корнилов позавидовал их продуманной справной амуниции, до которой у русских интендантов никак не доходят руки, поморщился с досадою, в следующее мгновение рубанул палкой, как саблей, по шее толстого неповоротливого егеря, оказавшегося у него на пути.
Конопушины на лоснящемся лице егеря налились кровью, он ахнул, захватил полными красными губами целое беремя[32] воздуха и повалился головой в грязную снеговую кочку. Удар палки пришёлся ему в сгиб шеи, в самый низ — место болезненное, опасное. Корнилов легко перепрыгнул через тело и через мгновение очутился перед другим егерем — жилистым, рыжим, вскинувшим перед собой винтовку. Выстрелить егерь не успел: в него выстрелил из подхваченной с земли винтовки казак, бежавший рядом с Корниловым, ударил точно, угодил в лоб — голова у егеря вздулась арбузом и лопнула, егерь даже понять не успел, что погиб, и покатился по крутому склону вниз.
Сбоку вновь ударил пулемёт, несколько пуль с хрипом проткнули воздух над головой генерала, обдали жаром, но не задели, Корнилов пригнулся, глянул вправо, стараясь угадать, откуда бьёт пулемёт. Не хватало гранаты, всего одной гранаты, чтобы заткнуть этой машине глотку. В следующее мгновение пулемёт снова умолк, и послышалось тихое, упрямое, с трудом выбитое из глоток:
— Ур-ра-а!
Из-под лап толстой чёрной ели на Корнилова выскочили два егеря в распахнутых шинелях, с винтовками, к которым были примкнуты плоские штыки, кинулись на генерала, оглушая его своими воплями. Корнилова поспешно прикрыли три солдата, вскинули свои винтовки, схлестнулись с немцами.
«Не надо оберегать меня! — возникла у Корнилова недовольная мысль, он изловчился, с силой ударил одного из немцев палкой по руке. — Я же солдат, а солдат не должен укрываться от опасности».
Немец вскрикнул, вытаращил водянистые глаза, выпуклые, крупные, от боли и изумления они едва не вывалились из орбит. Рука с винтовкой мгновенно опустилась, на миг застыв у пояса. Пояс у немца был добротный, кожаный, вкусного сливочного цвета, с такими же «вкусными», призывно желтеющими в утреннем свете подсумками, плотно набитыми патронами. Перехватив винтовку другой рукой, егерь запоздало шарахнулся от генерала, но уйти от русского штыка не успел — тусклое остриё всадилось ему в грудь, изо рта выскочил окровяненный, прокушенный язык, и егерь покатился по густому, заросшему ельником склону вниз.
— Хы-ы-ы-ы!
Ноги немца зацепились за зелёную мохнатую кривулину, выросшую на самой закраине скоса, у обрыва, тело задержалось на несколько мгновений, заломленные кверху руки уже не действовали, и егерь сорвался с закраины вниз, на обледенелые камни, между которыми, всхлипывая и стеная, с трудом пробирался прозрачный чёрный ручей.
