Рассказывают о Святом Геральде, что он бросал осажденным иерусалимцам камни, и эти камни превращались в хлеб. Много лет без устали Мануил бросал латинянам хлеб, но они неизменно превращали его в камни.
Пятнадцать лет защитная длань ромейской империи над Землей Воплощения останавливала сарацин, до тех пор пока сам Комнин не оказался наголову разбит конийскими сельджуками. От этого поражения Византия так и не оправилась, Мануил больше не ведал ни дня радости, а вскоре скончался. После его смерти вырвалась наружу дикая ненависть ромеев к латинянам, которых столько лет привечал их василевс. В Константинополе начались погромы и резня италийских купцов, престол захватил старый авантюрист Андроник, соблазнитель Филиппы и Феодоры. Он заключил мир с Саладином и заставил сына Мануила подписать смертный приговор собственной матери. Прекрасную Марию задушил евнух, а вскоре и сын ее, Алексей II, последовал в мир иной. Спустя пару лет константинопольская чернь растерзала и самого Андроника, но Утремеру от этого уже не было толка. В Ромейской империи больше не имелось твердой власти, и франки очень скоро ощутили свое одиночество в Леванте. Даже Киликия с воодушевлением возобновила с ними свои распри.
Зато Заика немедленно развелся с постылой греческой женой и женился на немолодой и незнатной Сибилле де Фонтень, уже второй десяток лет ошивавшейся при княжеском дворе без малейшей надежды на замужество. О ней говорили, что она передает сведения Саладину, а князя околдовала. Иначе как ворожбой этот союз объяснить было невозможно. Бессмертный Эмери привычно отлучил Боэмунда III, проклял любимый город и удалился в Косер.
А давно забытая Андроником Филиппа Антиохийская вышла замуж за старого Онфруа II де Торона. Коннетабль был не чета своему изнеженному внуку: в бою у Брода Иакова верный воин заслонил собой Прокаженного монарха и сражался за своего суверена с сатанинским отродьем так, как когда-то на том же самом месте Иаков с ангелом бился. Ценой собственной жизни спас помазанника. Филиппа ненадолго пережила его. Да, дети Констанции унаследовали неуемное, страстное сердце матери.
Нет, не станет Рено в свой последний день вспоминать Констанцию. Все в Утремере искали утоления своим страстям и амбициям, и женщины не были исключением. Многих уж нет на этом свете. Давно скончалась Агнес де Куртене, у которой вожделение и приязнь всегда побеждали честь и долг. Даже родная дочь Рено Агнесса, оставшаяся в памяти сопящим клубочком в колыбели, и та уже легла в землю далекой Венгрии. А бывший узник Алеппо пережил их всех, словно судьба вернула ему годы заточения.
Два года назад ушел и Бодуэн IV. Под конец жизни Прокаженный устал, он нуждался в спокойствии, чтобы умереть, и ради этого заключил с курдом мир. Перемирие было выгодно и изможденному Айюбиду: в Сирии свирепствовал голод, ему требовался срок, чтобы оправиться от потерь, дождаться лучшего часа и подготовить новое нападение. Но Шатильон не намеревался дарить врагу Господа время и возможности, он не собирался помирать в постели.
Едва скончался от таинственных колик властитель Алеппо Исмаил, сын Нуреддина, – а мешавшие Саладину на этом свете никогда не заживались, – султан начал перебрасывать войска из Египта в Сирию. Вот тогда Волк Керака напал на богатый караван, направлявшийся из Дамаска в Мекку. Вовсе не из одной алчности, хотя золото, шелк, жемчуг и ладан еще никому не мешали. Время нападения было выбрано так, чтобы отвлечь внимание султана от Алеппо, притянуть огонь на себя. Бринсу Арнату та победа стоила благоволения Бодуэна, главным бароном в королевстве стал Триполи. Зато эмир Мосула успел вступить в Алеппо, и город еще два года не давался Айюбиду, да и уважение исламского мира к Саладину покачнулось, когда обнаружилось, что глава джихада, всесильный султан Египта и Сирии, не может обеспечить безопасность хаджа. В отместку жестокий язычник захватил и заточил пятнадцать сотен ни в чем не повинных пилигримов из Европы, пригнанных бурей к египетским берегам.
Архиепископ Тира Гильом расписал сеньора Заиорданья в своих «Деяниях франков за морем» в самом неприглядном виде. Гильом надеялся стать патриархом Иерусалима, но Шатильон поддержал избрание Ираклия на патриарший престол. В отместку отвергнутый архиепископ обвинил Рейнальда в жестокости, непослушании и безответственности. Но как бы не очернял хронист Волка Керака, Рено тогда признал главенство Триполи. Он и во время короткого царствования Бодуэна V продолжал прислушиваться к Сен-Жилю, вновь заполучившему бальяж. Шатильон доказал, что понимает необходимость единства латинян гораздо лучше, чем понимал это сам Триполи весь последний год.
Впрочем, грош цена писаньям обиженного архиепископа, исказившего, а то и полностью утаившего славные деяния Рено и тамплиеров. Чего стоила одна невероятная эскапада Бринса Арната в Красном море! Два года Рено готовился к ней. С помощью бедуинов-шиитов – недаром его самого прозвали франкским бедуином – на спинах верблюдов переволок пять построенных им галер от Соленого моря в залив Аккабы. Два корабля под его командованием охраняли у острова Фараонов отвоеванный им порт Айлу, а остальные, укомплектованные тремястами воинами и басурманскими пиратами, целый год грабили и топили магометанские суда, и разоряли берега Аравии, уже лет пятьсот не видавшие креста. Бринс Арнат и его люди ходили в Джедду, доплыли до Адена, сожгли порт Медины. Они сделали Тростниковое море непроходимым для мусульманских торгашей и даже внутрь суши совершили дерзкий рейд. Не ожидали басурмане в сердце ислама христианских мстителей.
Рейнальд мечтал полностью разграбить их священные города, уничтожить могилу их Пророка, предать все магометанские капища глумлению, разрушить их Каабу и утопить в море их черный камень, но нехватка людей и лошадей помешала. Эх, были бы все защитники Заморья так же дерзки, кто знает, чего бы они добились?
А теперь ему глотка воды не добыть.
Уже через год адмирал султана разбил крошечный флот Рено, предал захваченных корсаров мучительной смерти, а тех, кого не казнил, ослепил, чтобы они никогда не смогли указать путь к святыням ислама. А все же Шатильон помог Бодуэну, воевавшему той зимой в Сирии: надолго остановил морскую торговлю нехристей, навел ужас на басурманское побережье, заставил трепетать Мекку и Медину, а главное – опозорил Саладина и вернул себе дружбу больного венценосца. Воспоминание об этом даже сегодня поило душу почти как вода.
Именно тогда Айюбид поклялся убить франкского Дьявола собственной рукой. Теперь вряд ли что-либо может спасти Рено. Хотя… Султан всегда был способен на неожиданные галантные жесты даже по отношению к смертельным врагам. Когда он осадил Керак во время свадьбы Изабеллы и Онфруа, Стефания послала ему угощение с праздничного стола. Курд оценил браваду франкской дамы и в ответ обещал не обстреливать башню новобрачных.
Даруй, Господь, долгие дни этой лучшей из женщин. Та заминка в каменном ливне позволила дождаться сигнального огня с Башни Давида, сообщавшего, что уже слепой, умирающий Бодуэн IV на носилках спешит спасать Крак де-Моав. Эх, что говорить, в одном ногте разлагающегося заживо короля было больше решительности, доблести и здравого смысла, чем во всех остальных пуленах вместе взятых! Даже когда несчастный Прокаженный стал неузнаваем, когда нос его провалился, жуткие язвы покрыли руки и ноги, когда он мог лишь невнятно шептать и его таскали в паланкине, Бодуэн IV и тогда оставался самым мужественным рыцарем Утремера.
Рено всегда легко договаривался с бедуинами, пиратами и женщинами. Но из всех дочерей Евы лишь Стефания оказалась ему под стать: как старое седло, как привычный меч, как Баярд. Горлица моя, терпкое мое вино, арак, от глотка которого спирает дыхание, сладкая лоза виноградная! С того момента, как он увидел ее на закраине пруда, он знал, что они поладят. А может, и раньше, как только услышал, что Стефания де Милли – владелица Керака и Монреаля. Она сделала Бринса Арната сеньором Заиорданья, хранителем южной границы королевства и никогда не переставала радовать и восхищать.
Но если говорить о мучительной жажде, которую может утолить только одна-единственная, о тоске, о ненасытном вожделении, о женщине, околдовавшей все думы… нет, этого со Стефанией не было. Что-то подобное Рено испытывал только к маленькой магометанке-рабыне, которую толком никогда даже не видал. Сумайя, сокол его души, так и не севший на его перчатку, родник, из которого Рено не сделал и глотка, не усластивший нёбо дикий мед, если ты жива поныне, ты давно уже дородная, пожилая матрона. Но в памяти сеньора Заиорданья ты навеки осталась молоденькой и худенькой певуньей, и у него по-прежнему пересыхает во рту, когда он вспоминает тебя. Но нынче у Рено пересохло во рту, потому что он уже сутки не пил. Пасынок тоже сник.
