Писан на Москве, лета 7150, декабря в 2-й день»[22].
Думный дьяк Федор Федорович Лихачев положил царскую грамоту на стол и стал вглядываться в лица бояр, словно хотел проверить, правильно ли они поняли царское милостивое слово.
Царь сидел, опустив голову, и молчал. Бояре тоже молчали.
Царю это не понравилось. Он поднялся, нехотя сделал поклон, – повелеваю-де, а вы то мое повеление примите. Сел. Бояре поводили глазами, поерзали задами на скамейках, и опять ни слова. Царь спросил:
– Это дело государственное?! Гоже ли? Чего уставились на меня? Чего молчите? Аль палкой вас бить всех надобно?
Тогда один боярин с остренькой рыжей бородкой тоненько, елейным голоском сказал:
– Царь-батюшка, не больно ли великую похвалу и милость ты кладешь донским казакам? Турки-то все едино будут на крепость наступать. Вот ежели бы они, казаки, еще раз отстояли крепость, тогда бы мы удостоверились, что они, донские казаки и атаманы, вполне достойны такой ласки.
– Ишь, боярин, о чем заговорил. Грамота моя касается того дела, которое казаки сделали. За это я их и похваляю. И какая глупая голова не станет похвалять их за это? А вы, казаки, и ты, атаман Наум Васильев, как находите сию грамоту?
Наум Васильев сказал, поднявшись:
– Грамота твоя царская будет нам всем по душе. Она будет по душе и всему Донскому войску. Твоя милость и твоя похвала разнесутся по всем верхним и нижним городкам, по всем нашим юртам.
– Вот видишь, боярин, какова сказка казачья! А ты тут стал молоть языком то, чего и теленок не смелет.
– Только в грамоте твоей, государь, не сказано о том, что ты принимаешь Азов в свою вотчину под руку Русского государства. А то в ней следовало бы сказать… – осмелился Наум Васильев.
– Затвердил! Афанасий съездит на Дон, составит бумагу, нанесет на нее годные и негодные строения. Сметит, сколько надобно денег для новых строений, сколько камня потребуется, кирпича, извести. Он же и доложит: держать нам Азов за собою или не держать. А мы, царь с боярами, с архиепископом и архимандритами, с лучшими людьми городов земли русской на Земском соборе порешим, крепить ли нам крепость или не крепить…
– То больно долго ждать, – сказал Наум Васильев, – телега туда, телега сюда, а время и уйдет. Тогда турки и татары нас голыми руками всех передавят.
– Не передавят, – слабо усмехнулся царь. – Вас разве передавишь? Вы ведь вон какие крепкостоятельные люди оказались. Не передавят! Желябужского мы пошлем спешно, наказ дадим ему крепкий, мешкать не станет. Дворянин он смекалистый и разворотливый!
– Разворотливый-то он разворотливый. Это мы знаем, – говорил Васильев, – да разворотливость его выйдет дальняя.
– Как так?
– От Москвы до Азова дорога трудная и длинная, царь-государь.
– Трудная, длинная! А кони у нас на что? Донские да воронежские струги? Указы царские? Бояре? Сметливые дворяне?
– Дозволь говорить мне, царь-батюшка? – сказал есаул Порошин.
– Дозволяю. Говори, – нехотя разрешил царь.
– Бояре в Азове стоять не будут! Крепить Азова они не станут! С турком да с татарином, чтоб не потерять живота своего, биться по чину им негоже! Бояре, царь-батюшка, дозволь при них сказать, весьма неповоротливы. Им только дворы свои спасать…
– Говори, – раздражаясь сказал царь, – да не заговаривайся!
– Бояре, царь-батюшка… Как бы это поскладнее да поточнее молвить?.. Бояре, царь-батюшка, даже в пустом деле неповоротливы. Они и указы царские не больно быстро исполняют… Волокитничают. Важничают. Почесываются. А дело наше не ждет, не терпит, царь-батюшка…
Бояре тут зашипели, зазыркали злыми глазами, завертели головами. Но хотели они послушать дальше, что этот есаулишка скажет.
– Не терпит наше Дело никак! В твоей грамоте сказано, что хлеба на Дон, да свинца, да пороха ты пришлешь, когда лед вскроется. Стало быть, это по весне? Ныне, ты говоришь, дороги поганые, распутье. Стало быть, зиму целую казаки и атаманы на Дону, лишившись крова, хлеба, свинца и пороха, всю зиму голодной смертью помирать должны? Не больно ли это жестоко? Чем же им держаться будет на Дону? Царской грамотой?
– Ну ты, беглый холоп! Не много ли смелости взял? Прощаю на сей раз! Помолчи-ка лучше! Краснобайство твое тут не к месту… Зовите Афанасия Желябужского да Арефу Башмакова.
Афанасий Желябужскпй, а с ним Арефа Башмаков явились тотчас. Видно, ждали, когда позовут. Дворянин и подьячий были похожи один на другого. Оба юркие, бойкие, хитроватые. Один был в легком синем кафтане, другой – в черном. У одного – белый шелковый пояс с махрами, у другого вместо пояса – цепочка из тонкой бронзы. Оба низко склонили головы, поклонились царю, выпрямились и стали слушать.
Царь нарочито грозно стал давать им срочные поручения на Дон. Боярам и думному дьяку Федору Федоровичу Лихачеву велел записать то, о чем им будет сказано.
– Поедете спешно на Дон. Слыхали?
– Слыхали!
– Ехать вам, нигде не мешкая ни одной минуты. Слыхали?
– Слыхали!
– Свезете на Дон, казакам и атаманам, за славное осадное сидение наше царское жалованье – пять тысяч рублев денег. Слыхали?
– Слыхали! – сказали они и покорно поклонились.
– Ехать вам на Тамбов.
– Ехать нам на Тамбов, – повторяли они слова царя, как клятву.
– А из Тамбова на Дон везти все на вьюках.
– Везти все на вьюках!
– До Тамбова Афанасию Желябужскому дать пятнадцать подвод, провожатых казаков, которые есть в Москве. Надобны будут кони – купите коней по сходной цене. А как кони те придут обратно до того места, где вы их прикупите, то тех коней вернуть. А если кони не придут, то отдать за них ту сумму денег, которую хозяин запросит. Только гляди, Афанасий, не продорожи, не продешеви, чтоб то нашему делу не оказало никакого урону. На всякий расход мы даем вам двести рублев. В Тамбов послать грамоту воеводе Биркину Самойле Ивановичу, чтобы он во всем оказался достойным и полезным воеводой для государственного дела. Разузнать доподлинно, что делается в Крыму, у ногаев, в Турции. Намерены ли басурманы вновь подступать к Азову-городу?..
В это время в Москву прибыл гонец с Дона. Он привез войсковое спешное письмо, в котором были описаны тревожные дела. Думный дьяк Лихачев, взглянув на письмо, тут же отдал его царю. Тот стал читать, тихо шевеля губами:
«Мы писали к тебе, государю, с Наумом Васильевым, что мы от великого осадного терпения и от разорения турских и всяких воинских людей всем стали скудны, наги, и босы, и голодны, никаких хлебных запасов, ни свинцу, ни пороху нет, и взять, государь, стало негде. А буде, государь, изволишь то место, Азов-город, принять, и о том к тебе, государю, наперед сего писано с Наумом Васильевым со станицей, чтоб на то место велеть прислать своего государева воеводу с ратными людьми к Рождеству Христову. И тот, государь, срок давно прошел, Наумова станица сидит в Москве, а к нам твоих государевых ратных людей ниоткуда и по се число не бывало. Вконец мы разорены, помираем голодной смертью, а и жить, государь, стало нечем: весь город и избы все разбиты, а многие, государь, люди лежат от ран вельми больны, а иные стали без очей и без рук и без ног. А иные, государь, многие, дожидаючись твоего государева указу, из города поразбрелись кормиться вверх по реке, потому, государь, что в городе стало пить и есть нечего. А только, государь, велишь к нам прислать своего воеводу с ратными людьми вскоре, и мы, холопи твои, рады тебе, государю, служить с твоим государевым воеводою и с ратными людьми, сколько милосердный бог помощи подаст, и против твоих государевых недругов стоять и помереть готовы вместе за один, и головы свои положить…»
Казаки из наумовской станицы сидели молча и сурово. Им больше чем другим были близки и знакомы страдания людей на Дону.
Царь надолго задумался. Он совсем по-старчески обмяк в высоком своем царском кресле, голова его поникла.
Тягостная тишина наступила в Столовой палате. Бояре стали поглядывать друг на друга, заворочали глазами, как ночные совы. Бояре не знали, что было написано в письме. Они только догадывались, что Федор Лихачев вручил царю какую-то дурную бумагу. А зачем? Какую?
По прямому, морщинистому лбу царя все чаще скатывались крупные капли пота. Руки задрожали, плечи задергались, а сапоги его, красного сафьяна с высокими каблучками, застучали мелкой дробью.
Ни один боярин, даже и сам Федор Лихачев, не посмел в эту минуту пошевельнуться. «Не падучая ли хватила царя? – так думали бояре. – Не смерть ли пришла нежданно-негаданно?»
Царские глаза медленно закрывались. И наконец усталая голова, словно подрезанная, свисла набок, плечи опустились, пальцы рук разжались. На пол, тихо шурша, белой птицей слетело письмо. Оно легло раскрытым у ног царя.
Думный дьяк Лихачев, всем телом вздрогнув, закричал:
– Бояре, государь, видно, преставился! – И тем разорвал тишину.
