И он, глубоко вздохнув, опустился в кресло.
Но пан Марини с поклоном промолвил:
— Такое имя, как ваше, требует королевской короны и, клянусь богом, будет упоминаться в истории между славнейшими!
— Нынче вечером отведаем дичины, — засмеялся король, — и я велю налить французского вина из подвалов пражского магистрата. Выпьем за ваше здоровье и в честь союзных христианских королей.
Он приказал принести свечи.
А внизу, в подвале подебрадской крепости, сидел Фантин де Валле — без свечей.
— Никак в толк не возьму, — сетовал Матей Брадырж в корчме, за стаканом вина. — Как это у нашего короля выходит? Только мы на волосок от войны были — ан опять ничего… То ли звезды на небе, которые ему еврей тот заколдовал, то ли разум его великий, то ли пани королева что присоветует, только всякий раз как что-то вот-вот случиться должно, и я уж меч начинаю точить, — не тут-то было: мир!
Я теперь все время поблизости от короля нахожусь, так эти дела мне знакомы. Сейчас один герцог этот немецкий пишет, сейчас другой; кастильский посол с послом бургундским двери за собой не успевают затворять, и советник наш пан Марини, с которым я и хозяин мой пан Ян рыцарь Палечек умеем по-итальянски поговорить, в Венецию едет — не за тем, чтобы в тамошних каналах ноги себе мыть, а чтоб с дожем беседовать. И я в свое время с дожем имел разговор, да вы не поймете, кто он есть такой — бургомистр венецианский… А потом пан Марини едет в Бургундию — не вино пить, а договариваться с властителем бургундским[195], а там уж мчится без оглядки во Францию, где на троне больно дошлый король сидит, один из Людовиков этих ихних, номер, кажись, одиннадцатый. Он себя понимает, как мне дорогой мой пан Ян, рыцарь Палечек, рассказывал, что, дескать, самое главное для правителя — это уметь прикидываться. И теперь он, значит, прикидывается, папе голову морочит, посылает в Рим посольство, вроде нашего, а папа-то, как миленький, совсем ничего не поймет. Выходит, француз этот — что: еретик или нет? Слушается он папу или не слушается? Ну, да нам до этого дела нет. Я только к тому речь веду, что король наш во всем этом собаку съел. Что он этого гада, морскую змею эту далматинскую, расстригу этого мордастого Фантина из тюрьмы выпустил, это мне сперва обидно было, и я отговорил бы, кабы он со мною посоветовался. Но потом, думаю, впрямь некрасиво получилось бы, коли пошел бы разговор, что, мол, чешский король рассердился и папского легата посадил. В старое время — мне хозяин мой, пан Ян, рыцарь Палечек из Стража, объяснил, — в старое время говорит, это делалось. Придет к какому-нибудь древнему королю посол от другого древнего короля с неприятной вестью, его сейчас прямиком в холодную, ежели только ненароком голову не снимут.
Короли не любят неприятные вести получать, и послам приходилось к самому что ни на есть худшему готовиться. Такое уж у них опасное ремесло. Сапожник может шилом себя ткнуть, плотник — топором тяпнуть, а посла могут посадить. А он этого Фантина окаянного, морскую змею далматинскую, аспида гладкого, мученика немученого, уж и не знаю, как и назвать, взял да выпустил. Подымет теперь этот Фантин гвалт на весь мир! Будьте покойны. А только нам наплевать. Об нас и так во всем свете ничего хорошего не говорится, и глупо нам хотеть, чтоб нас повсюду только хвалили.
Но больше всего мне понравилось, как его величество велел созвать попиков — нищих этих однопричастных, да, простите, и подобойных. Они страсть друг на друга похожи, и я хорошо их знаю, потому — долгое время одним тонзуры брил, а другим бороды стриг, перед тем как, вступивши на правый путь, стал только бороды стричь. Вам, может, неизвестно, что сам Прокоп Великий по-монашески стригся, и темя у него было замечательно выбрито… Где то время, дорогие друзья, когда мы воевали: в одной руке меч, в другой цирюльничий таз!
Так вот, значит, велел наш король их собрать и как тех и других отчитал — любо-дорого послушать. Чего ему было стесняться? Они ему все равно все портят и покоя не дают, чтоб мог он, с помощью божьей, мирно править и чхать на всех. Виноват. Даже на королевской службе от таких выражений трудно отвыкнуть…
Больно хороша была та речь короля! Досталось и нашему милому архиепископу Рокицане, и нашему немилому местоблюстителю Гилариусу, всем поровну с походом. И пошли они восвояси к кухаркам своим да супружницам.
А теперь полюбуйтесь на королевское счастье! Такая радость — быть на службе у счастливого человека…
Все-то вокруг него нахмурились, уж и наши единники чуть не поносить его стали, как вдруг скорый посол к нам на Кралов двор, — дескать, пану императору опять туго приходится. Ну, понятное дело, к кому же за помощью обратиться, как не к нашему пану Иржику.
И пошло! Король знал, в чем тут дело, на другой же день молодого пана Викторина посылает, который подебрадское искусство полководческое унаследовал, первым долгом в Вену[196]. Маленько погодя и мы двинулись. Наш пан король молодцом на коне, а мы, пан рыцарь и я, слуга его покорный, за ним. Викторин сразу давай Вену добывать, ну а только попотеть прошлось. Не легкая выпала задачка.
Тысяча чертей, — как один командир мой, бывало, говорил, — там на полях вода стояла, река Морава вся заболочена, аисты всюду летают, дикие утки… Потом увидали Дунай — ну, река как река, наша Влтава красивей будет, это как есть, и — подошли к Корнейбургу. Стали там лагерем и начали обед варить.
Яства готовили отменные… Повара в котел целые полутуши бычьи кидали, и такой запах по всему лагерю шел, что хоть все войско разуйся — не заметишь: запах супа все заглушит. Но король наш кушать не стал: гневался на сына своего Викторина, который, не спросивши броду, кинулся на штурм, и пришлось отступать. Забыл я сказать, что мы там возле Вены после долгих лет со старыми знакомыми встретились. Там, у Фишаменда, братские части стояли и, скажу я вам, лобызаний да воспоминаний этих — ну конца не было, и мы из тех частей кой-кого на службу к его величеству переманили, так что домой они вместе с нами шли.
Жарим-варим мы, значит, костры разводим, онучи да коротайки над огоньком сушим, а король не ест, не пьет, сердится… Хозяин мой, пан рыцарь Ян Палечек, сказал мне тогда, что у героев обычай такой: сердиться в лагере. Древний рыцарь был — Ахиллом звать, — тот тоже так завсегда. По мне, пущай, а только король не зря сердился! Этот самый Викторин его наделал делов: пошел на штурм днем, спутав сигналы условленные и этим давши венским-то сбросить его с укреплений, они к тому еще давай по его расположению из тяжелых орудий лупить и такой ему урон причинили, будто он десять лет войну вел.
А в городе тем временам император Фридрих трясся как осиновый лист. Сидит там, бедный пленник, а вся Вена до последнего человека пьяна. Всю ночь пили и цельный день, а потом начал народ у пекарей да мясников красть и опять за еду, — тянулось это порядком-таки… Притом, все время кричали, что, мол, надо бы императора со всем родом его повесить. И это, понятно, императору было не по вкусу.
Старость не радость, иной раз про нужное-то позабудешь. Я ведь не сказал вам, что это не кто другой, как родной брат императора, который, по австрийскому обычаю, эрцгерцогом зовется, Альбрехт[197], значит, с венским бургомистром Гольцером стакнулся и братцу своему, императору, всю эту кашу заварил…
Ну, все хорошо кончилось. Обложили мы Вену, и начался там голод, и не хватало оружия и, как говорится, боеприпасов. Голодал император Фридрих, у себя в кремле запертый, голодал и эрцгерцог Альбрехт и бургомистр Гольцер. А когда голод начинает до господ добираться, народу только помирать остается. Пошли переговоры. То чешские паны в Вену, то венские паны из Вены к нам — так несколько дней тянулось, пока не договорились, что пан император соберет свои пожитки и уедет к себе в Нейштадт, а Нижнюю Австрию за несколько тысяч дукатов Альбрехту оставит. Но на восемь лет только! А потом опять в Вене запанствует.
Я в эти дела не мешаюсь, а только думаю так, что и волки сыты, и овцы целы. Альбрехт получил, чего хотел и что пан Иржик порешил ему дать, пана императора освободили, и он с пани императрицей и всей семьей уехал из этой проклятой Вены, Гольцер остался на бобах, и венские, окромя той пьянки, не получили ровно ничего.
Но благодарность императора королю нашему была великая. Можно сказать, уж на ладан дышал бедняга, император этот крохотный, Фридрих-то, а теперь опять мог на Альбрехта гневаться, оказывать милости пану нашему Иржику и сыновьям его, обещать, чего ни попросят в случае какого спора о наследстве, и даже клясться, что похлопочет перед папой, чтоб тот наконец и сам успокоился, и нашего папа Иржика в покое оставил.
Тут папа обозлился как черт и затужил: дескать, как слаба Германия, коли нуждается в помощи чешского короля-еретика. Ну, да этого нам не нужно говорить, — про то мы сами знаем.
