Разумеется, это миф. Если бы рай был на земле, тогда зачем людям нужно было бы умирать, чтобы попасть туда? И все же… И все же… Часть правды здесь есть, и это-то для меня самое загадочное.
Есть одна книга, о которой теперь много спорят в образованных кругах. Ее написал флорентиец Никколо Макиавелли — человек, которого вышвырнули из правительства и подвергли пытке. В изгнании он написал трактат об искусстве управления государством, устои которого он видит не в христианских идеалах, а в соображениях выгоды. По его мнению, самые успешные владыки правят скорее благодаря силе и страху, нежели благодаря согласию народа. Когда я только прочел это сочинение, то во многом нашел его справедливым, потому что и я считаю, что люди в самом деле таковы, какими Макиавелли их описывает: они куда более восприимчивы к наказаниям, чем к доброте. И все же, несмотря на то, что по натуре я скорее циник, мне кажется, что в Венеции все не так. Разумеется, здесь люди боятся властей (Господь ведает, как мы сами сейчас трепещем перед ними! — но лучше я не буду снова об этом думать), но не только страх позволяет сохранить целостность этого государства. И тут Аретино опять прав — Венеция наслаждается слишком красивой жизнью, чтобы заниматься переворотами. И это относится не только к верхушке. Даже бедность, похоже, здесь переносится легче, чем в других краях. Да, порой здесь скапливается больше нищих, чем можно прокормить, но если чужаков, хорошенько выпоров, прогоняют из города, то, коли ты родился в Венеции и сидишь на церковном пороге с протянутой рукой и если при этом ты не станешь соваться за пределы собственного прихода, никто тебе руку не отсечет и милостыни тебе будут давать достаточно, чтобы пусть не жить полноценно, но существовать. И даже если ты голодаешь, то здесь часто устраиваются праздники, и всякий раз есть возможность приобщиться к пьяному милосердию, сопровождающему пышные обряды и пиршества. Я бы не мог этим довольствоваться — но ведь я — то живу собственным умом, а не жалкими обрубками рук и ног.
А что касается профессионалов, которые занимаются разными ремеслами или рискуют жизнью ради дела, то все они состоят в каком-нибудь братстве, заботящемся о своих. Плати исправно взносы, и братство отплатит тебе добром: поможет твоей дочери с приданым, поддержит тебя, если ты вдруг лишился работы, даже наскребет денег на твои похороны в случае нужды и найдет плакальщиков, которые будут идти за твоим гробом. Так зачем тебе входить в состав правительства? Ведь ты, по меньшей мере, достаточно независим, чтобы не чувствовать, что тобой управляют, и у тебя достаточно денег, чтобы наслаждаться жизнью. Каждое колесико в этом государственном механизме хорошо смазывается и удерживается, так что, пока корабли продолжают благополучно возвращаться, а деньги стекаться, кто пожелает жить в каком-нибудь другом городе?
Кто, кроме преступников? Но даже здесь, притом что Венеция славится своей суровостью и даже жестокостью в наказании преступлений (с воров и мошенников сдирают кожу, им отрубают конечности между Столпами правосудия, а предателей и еретиков бросают в водную пучину), ей не чужды некоторые представления о милосердии. И в этом Аретино тоже прав. За те годы, что я здесь прожил, я неоднократно наблюдал, как вздергивают на виселице убийц, но еще ни разу на моей памяти в Венеции не поджаривали на костре ведьмовское мясо. Хотя, пожалуй, в теперешнюю пору, когда мир так боится богохульств, косточки тех крошечных созданий, что были погублены, так и не родившись, могут счесть доказательством человекоубийства.
Винная бутылка уже пуста, а перед глазами у меня все слишком расплывается, чтобы сходить за следующей. Но не настолько расплывается, чтобы я не мог отличить черного от белого, надежды — от безнадежности. Мы не можем помочь ей, не навредив себе. Хуже того, даже навредив себе, мы не поможем ей. Я уже продумал все ходы до единого, словно вертел тарелки, водруженные на палку, и все они неизменно летели наземь и разбивались. Даже если дьявол в обличье пса, вылезавший из ее окна, окажется карликом, который умеет взламывать чужие дома, это известие мало что изменит. Все равно ей придется отвечать за кости, за книгу с записями, за собачьи лапки, за астрологические значки и за все те сплетни, что как пятна плесени расползаются сейчас по городу: она, дескать, еще девчонкой исцеляла припадки при помощи пепла содомитов, она избавляла женщин от нежеланных младенцев, она — ведьма, творящая колдовство над половыми органами мужчин при помощи святой воды и заклинаний. Видит Бог, я и сам верил кое-каким из этих россказней, и видит Бог, кое-что из них — правда. В конце концов, Венеция — это госпожа рынков, и если кому-то что-то очень нужно, значит, кто-то другой обязательно наживется, предоставляя ему требуемое — будь то шелк, грех или колдовские чары. Женщина покупает новое платье, чтобы привлечь любовника, но вдруг обнаруживает, что забрюхатела, в то время как ей положено оставаться девственницей, или пока ее муж в отлучке. Что же ей делать? У некоторых зачатый плод вымывается сам собой, вместе с месячными кровями, и это мы зовем Божьим промыслом. Другие же, отчаявшись, прибегают к помощи Коряги. Итог тот же самый, женщина избавляется от ребенка. Неужели ее вмешательство и вправду заслуживает большего порицания, чем те мужчины и женщины, что предаются содомскому греху на супружеском ложе, дабы избежать зачатия? Мне кажется, ее вина гораздо меньше, чем мы готовы признать.
Ведь точно так же, когда мы заболеваем и ничего не помогает, церковь внушает нам, что страдание есть благо. Опять — промысел Божий! Однако кто из нас не согласился бы облегчить боль, если бы мы знали как? Выпей эту смесь трав с кровью, и тебе станет лучше. Где же тут дьявол? В травах, в крови или в той женщине, которая приготовила питье? А если речь заходит о любви или любовном наваждении? Ведь каждому здравомыслящему человеку известно, что этот недуг затрагивает не только тело, но и разум; в таком случае искусного поэта можно считать не менее опасным, чем ведьма, ибо он тоже помогает распространять и передавать заразу. Итак, Коряга — ведьма. Я — сводник. Моя госпожа — проститутка. Все мы виновны. Разница лишь в том, что ее разоблачили. И виноват в этом я. Но мое самопожертвование не поможет делу, я только дам повод осудить свою госпожу, а заодно и себя самого. Стоит куртизанку хотя бы раз привлечь к суду, пусть на основании одних только слухов о ее причастности к колдовству, и от нее всегда будут шарахаться как от зачумленной.
А если бы речь шла не о моей госпоже? Если бы я жертвовал лишь самим собой? Как бы я поступил тогда? Попытался бы вступиться за эту воровку и обманщицу? За эту лгунью? За женщину, которая держала меня в объятьях, которая спасла мне жизнь? Даже если бы я не мог отплатить ей и спасти ей жизнь, она бы, во всяком случае, узнала, что я пытался это сделать и что я никогда не намеревался обрекать ее на такую кару.
Ну, так как бы я поступил? Я не могу ответить на этот вопрос. Потому что не знаю. Но одно я знаю точно: всякий раз, стоит мне подумать о ней, как мое нутро заливает желчь, но от чего происходит эта горечь — от ее предательства или от ее страданий, я не могу сказать, потому что оба этих несчастья уже слились в моей душе воедино.
И это смешение, могу побожиться, не имеет ничего общего с винными парами.
Дни тянутся медленно. Мужчины приходят и уходят, но наш главный представитель воронья присылает записочки, сообщая, что его задерживают государственные дела. Габриэлла, которая, похоже, становится тем невиннее, чем дольше служит в доме греха, отправляется вместе с Марчелло в канцелярию церковной тюрьмы, чтобы расспросить про дальнюю родственницу — молодую женщину из квартала Челестиа, которую представители церкви арестовали десять дней назад. Новости, с которыми она возвращается, нам и так уже известны. Женщина по имени Елена Крузики обвиняется в колдовстве по письменным показаниям Церкви и свидетелей и предстанет перед судом, когда будут собраны все улики. Из местной, районной тюрьмы ее перевели в центральную — ту, что под Дворцом дожей. Там ее содержат за государственный счет, что означает медленную голодную смерть. В этом вопросе Венеция проявляет крайнюю осмотрительность, как и во всем, что касается денег и правосудия. Передачи со съестным разрешается приносить родственникам, но лишь при условии осмотра, дабы там не оказалось ничего такого, что колдунья может использовать для заговоров или для поклонения дьяволу.
Раз мы не можем ее освободить, мы можем хотя бы вкусно ее кормить. Отныне Мауро будет готовить обеды не только для дома разврата, но и для темницы.
Он уже едва поспевает. Сегодня вечером, наконец, явится мессер Лоредан, а поскольку известно, что до радостей стола он так же охоч, как до радостей ложа, то задача Мауро — утолить его первые желания. Он уже сбился с ног и квохчет почти столь же громко, как каплун, который, когда его зажарят и приправят апельсиново-коричным соусом, станет одним из изысканных блюд. Ну а после ужина, надо надеяться, наш мессер, поглотив столько яств, все-таки сумеет найти под брюхом свой уд, и тогда дело будет за госпожой.
