– Очень хорошо, очень хорошо! – всё больше воодушевлялся король. – Завтра ко мне приезжает в Виндзор брат германского императора, принц Генрих Прусский… Это тоже неспроста! Видимо, Вильгельм уже пустил в ход тяжёлую морскую артиллерию, если посылает ко мне гросс-адмирала!.. – пошутил Георг.
Сэр Эдуард насторожился. Он отнюдь не хотел, чтобы, новичок в дипломатии, его король брякнул немцу что-нибудь такое, что смажет всю игру и перепутает силки, расставленные для Вильгельма, Франца Иосифа и Николая. Но король оказался на высоте. Он стряхнул пепел со своей сигары, которую успел выкурить почти на треть, но горящий конец сразу же скрылся под серым налётом, словно военная хитрость, укрытая нейтральной маскировкой. Затем, подняв два пальца, между которыми была зажата сигара, наподобие буквы «V», твёрдо сказал:
– Я уверю его высочество адмирала Флота Открытого моря, что мы приложим все усилия, чтобы не быть вовлечёнными в войну, и останемся нейтральными! Если надо будет, то я снова повторю ему мысли, высказанные вами Лихновскому, о столкновении четырёх великих держав!.. Без пятой, самой великой, – Британии!..
Первый звонок к Большой Войне прозвучал 23 июля, когда Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии. Вечером этого дня президент Пуанкаре должен был покинуть Россию на борту броненосца «Франс», и расчёт в Вене был на то, что, пока идёт телеграмма об ультиматуме из Белграда в Петербург, Пуанкаре будет уже в открытом море – не возвращаться же ему обратно в Кронштадт, чтобы сговориться со своими русскими союзниками о совместных действиях. Хитро был выбран не только момент для предъявления ноты, но и её текст написан так грубо и провокационно, что ни одно независимое и уважающее себя государство не могло бы принять австрийского ультиматума. Грубиян Вильгельм, когда ему показали этот документ, очень одобрил его «энергичный тон» и добавил: «Браво! Признаться, от венцев этого уже не ожидали».
Николай даже после длительных личных бесед с Пуанкаре, в которых французский президент обещал своему русскому союзнику максимум военной и политической помощи, если Австрия и Германия попытаются развязать войну, совершенно не желал доводить дело до вооружённого столкновения с Центральными державами. У российского самодержца ещё оставались иллюзии порядочного и богобоязненного человека, верившего в высокие моральные качества других монархов и властителей Европы. Он сам считал пролитие крови большим грехом, ревностно молился каждый день после убийства эрцгерцога о благополучном, то есть мирном, разрешении конфликта на Балканах и верил, что его коронованные родственники вполне искренне говорят о миролюбии, а их правительства не вынашивают никаких коварных планов.
Точно так же Государь ничего не желал слышать плохого о тех его приближённых, кто был заинтересован в развязывании войны либо по карьерным соображениям – возможность отличиться, получать новые чины и ордена, двойное жалованье и тому подобные блага, которые приходят вместе с войной к великим князьям, штабным и придворным, либо в силу личной ангажированности Парижу и Лондону, как у Сазонова, Извольского и министра финансов Барка. Ненависть к Германии и желание воевать с ней возбуждалось также «старым двором», где вдовствующая императрица ненавидела Пруссию за то, что она отобрала у её отца – датского короля – Шлезвиг и другие земли на Ютландском полуострове…
В отличие от своего кузена Вильгельма, Николай считал недостойным занятием разведку, в том числе и политическую. Он отнюдь не жаловал своих генштабистов, которые по долгу службы обязаны были вести шпионаж и контршпионаж против потенциальных противников. Больше того, по представлению генерала Джунковского, человека великого князя Николая Николаевича в Отдельном корпусе жандармов, он даже запретил агентурную работу охранных отделений в армии, хотя революционеры в последние годы очень старались проникнуть в офицерский корпус. Но царь верил в благородство своих офицеров и не желал слушать доносы на них из уст жандармов, хотя история с декабристами-дворянами 1825 года была ему знакома, а волнения в армии в 1905-м немало обеспокоили.
Именно в силу многих подобных причин российский самодержец получал от своих приближённых не полную картину окружающего его мира, а только то, что изволили ему сообщать велеречивые дипломаты по профессии или интриганы генералы по придворному призванию. Как с сожалением отмечали молодые и горячие головы в российском Генеральном штабе, Государя даже не научил уважать разведку опыт недавней русско-японской войны, когда победы Японии на море и на суше объяснялись не в последнюю очередь массовым шпионажем, как японским, так и английским, в пользу Страны восходящего солнца…
Когда Сазонов прочитал Государю утром 24-го телеграмму из Белграда об ультиматуме Австрии и прокомментировал её: «Это – европейская война!», Николай спешно созвал в Фермерском дворце петергофского парка Александрия Совет министров и обсудил со своим Кабинетом ситуацию. Большинство из высших сановников империи разделили мнение монарха о ненужности и несвоевременности для России какой бы то ни было войны – малой или большой.
Совет постановил предложить Белграду решение, сформулированное Государем и поддержанное большинством министров. Россия советовала премьеру Пашичу: если Сербия своими силами не сможет защищаться, то она демонстративно должна не оказывать сопротивления, а заявить, что уступает силе и вручает свою судьбу великим державам. Расчёт был на то, что Николаю удастся передать весь этот вопрос на рассмотрение третейского арбитража в Гааге или конференции четырёх великих держав…
Звучали в этом заседании, правда, и другие голоса, среди которых особенно выделялся петушиный фальцет военного министра Сухомлинова. Генерал заявил, что Россия хочет мира, но полностью готова к войне. Он повторил тезисы задиристой статейки, тиснутой недавно в «Биржевых ведомостях», автором которой был разбитной журналист, но источником и вдохновителем публика не без оснований считала самого военного министра. Сухомлинов легкомысленно призвал коллег-министров к спокойствию, но на всякий случай, «в зависимости от дальнейшего хода дел», предложил объявить частичную мобилизацию четырёх южных военных округов, чтобы тем самым «попугать» Австрию. Государь предложение об объявлении какой бы то ни было мобилизации отверг, не желая провоцировать Австро-Венгрию…
Сазонов сразу же после заседания уехал в Петербург и пригласил к себе на Певческий мост сербского посланника. Он рассказал ему о решениях Совета министров, говорил от имени царя о поддержке, которую окажет Россия своему славянскому союзнику, но дал совет отвести войска и проявить всяческую умеренность в ответе на австрийский ультиматум.
Под давлением России Сербия приняла почти все пункты из австрийских требований, но оставила на размышление и посредничество великих держав лишь одну строку ноты Австро-Венгрии.
В срок, назначенный для истечения ультиматума, сербский премьер Пашич привёз в посольство Австро-Венгрии в Белграде ответную ноту. Посол барон Гизль бегло просмотрел её текст, увидел, что сербы не принимают десятого, последнего пункта, и тут же затребовал свои паспорта. Так было сказано в его инструкции, пришедшей из Вены. И в ней же предписывалось заблаговременно упаковать посольские архивы, чтобы в день истечения ультиматума под любым предлогом не принять ответ Белграда, а немедленно покинуть столицу Сербии.
Только теперь Европа осознала, что находится у жерла вулкана, но ядовитые испарения огнедышащей горы продолжали кружить горячие головы монархов и политиков. Миропомазанные или демократически избранные, они с равным упорством подталкивали свои народы к краю пропасти, которая должна была пожрать миллионы людей, троны, государства…
28 июля министр иностранных дел Дунайской монархии отправил из Вены в Белград по телеграфу объявление войны. В тот же день на сербскую столицу посыпались снаряды из австрийских пушек. Большая Война, ради которой так азартно интриговали в Берлине и Лондоне, Париже и Белграде, Вене и Петербурге, – разразилась. Пока ещё, как казалось обывателям, местный вооружённый конфликт на задворках Европы, где всегда кого-то убивают или кто-то с кем-то дерётся, вроде бы ничего не стоило погасить. Но «пожарные команды» на Уайт-холле, Вильгельмштрассе, Кэ д'Орсе, Певческом мосту и в Шёнбрунне уже наполнили свои бочки керосином и взялись за рычаги «пожарных насосов», чтобы извергнуть на огонь побольше горючего…
…Три дня до начала бомбардировки Белграда Николай провёл в сомнении и колебаниях. Он пытался через Сазонова взывать к Лондону, чтобы Англия оказала воздействие на Берлин и Вену. Из Парижа ему сообщили, что Франция также заинтересована в предотвращении войны, как и он, и делает соответствующие представления на Уайт-холле.
