Лодки покачивались, деревянно перестукивались бортами. Тихие пучеглазые рыбы поднимались со дна, прислушивались к говорливым людям: один страшный, наказанный медведем, другой вовсе не нымылан – давно такого не видали.
Иван закаменел, пытаясь не крикнуть.
Только кивал иногда. Верно, дескать, Экын. У каждого на реке своя песня.
Объяснял Экыну, стараясь тоже неторопливо выговаривать слова. Вот верно ты говоришь. У каждого на реке своя песня. Например, он, Аймаклау, хорошо знает – у Айги тоже есть песня. Долгая, протяжная… И у шишиг Айги есть песни. Тоже долгие и протяжные, но каждую можно узнать издалека… Ты, Экын, не раз, наверное, слышал песню Айги, закаменело сказал. Совсем недавно мог слышать. Говорят, сшел Айга вниз по реке, а с ним сшла шишига Кенилля. У нее птичкин голос, она высоко поет. Так, Экын? Верно?
Экын, стесняясь русского, отворачивал в сторону драное медведем лицо, бормотал, кивая, неспешно.
Мир большой, бормотал. Олешек бегает, трава растет, волк зубы точит. Все к месту, все в свой час, торопиться не надо. Никому не надо торопиться, никому не надо ходить по реке в нетерпении, в страсти. Если вдруг бежишь в страсти и в нетерпении, значит, жизнь спасаешь. Иначе быть не может. Ни человек, ни зверь не должны бежать по реке со страстью. «А ты сильно идешь, ты в нетерпении идешь, – укорил Ивана Экын. – Ты идешь со страстью».
И кивал неспешно: ступай в балаган, ложись на траву. Уйми сном нетерпение. Утром встанешь, голова ясная, по уму пойдешь. А сейчас ты в нетерпении, так нельзя. Сейчас ты дразнишь доброго бога Кутху. Сейчас ты дразнишь злобного бога Белюкая.
Реку высветило зарницей.
Природа нетороплива. Склон горы крут, а камни на склоне торчат, не падают. Упадут только в свое время. Дерево подмыто, но стоит над рекой, потому как живет не в нетерпении, не в страсти. Тоже упадет, но в свое время. «А ты со страстью идешь, – повторил Экын. – Айга шел, пел песню без нетерпения. Шла Кенилля, мышеловка, тоже без нетерпения. Круглая очень, в себя вслушивается. Некоторое число дней назад шли здесь по реке, пели песню…»
Боясь, что рука сама схватится за нож, Иван оттолкнул лодку.
…вторые сутки не спал. Смирял себя, бил веслом, не давал векам смыкаться. Воспаленно всматривался: вот поворот, за поворотом островки, протока… Стремился угадать самую короткую… Поистине шел в нетерпении, искал знаков – быстро иду!
А зачем? – вдруг мрачно дивился. Правда, зачем со страстью иду? Если сшел Айга на нос Атвалык, все равно найду Айгу.
И еще нетерпеливее бил по воде веслом.
Вдруг показалось, будто смутно стало в природе. Ничто вроде не движется, везде тишина, не качаются высокие берега, а с обрыва сами собой выпали в воду камни…
Еще обратил внимание: в первый день, когда плыл к балаганам Айги, река текла чисто, мирно, видел под лодкой густые зеленые водоросли – целые подводные леса таинственно колыхались под лодкой. А тут, после ночи, вода помутнела, выгнулась, понесло по стрежню щепки, корье, траву, будто в верховьях прошли большие дожди…
Вспомнил басню Айги.
Касатки однажды резали в море кита, а кит ушел от них с ножом вместе. Потом означенный кит умер, выкинуло его на берег. Нымылане обрадовались, стали срезать с кита ремни вкусного жира и нашли в ките нож. Скоро узнали про то касатки и потребовали свой нож обратно, но нымылане не дали. Касатки рассердились и так сильно приступили к берегу, что вода замутилась, а некоторые утесы рухнули. Так что, все знают: если вдруг мутнеет вода, это касатки идут требовать потерянный нож.
А почему замутилась вода?
Смирял себя. Догоню Айгу! Догоню Кенилля!
Думал: вот всю жизнь себя смиряю. В сыром Санкт-Петербурхе смирял, в далекой Сибири смирял, на дальних островах, теперь на Камчатке себя смиряю…
Кенилля…
Вода быстрая, мутная.
Толкаясь веслом, вспомнил.
Год назад в снежных зарядах вышли к балаганам Айги.
В полуземлянке темно, дым, девки прятались под пологом, сильно боялись русских. Айга тоже сперва боялся. Слышал о русских, но сам русских никогда не видел. Сидел у очага, оглядывался робко, прикармливал небольшой огонь. Ветки смолистые – вспыхнут с треском, сразу все видно в полуземлянке, а в вое ветра снаружи прокатывается далекий подземный гром и полуземлянку колышет, как лодку на волне. Похабин с непривычки, совсем одурев от дыма и усталости, даже попытался выброситься из полуземлянки, только маиор крикнул: «Держи Похабина!» Схватили. Сказали: остынь, ничего более не бойся. Это земля трясется, но все равно – земля. В такой стране мы еще много чего услышим и увидим странного, Похабин. Крепись духом, терпи.
Река Уйулен – путь млечный.
– Раним немножко барина… – предлагал Похабин, веслом подгоняя лодку. – Не захочет вернуться в Россию, раним немножко барина. В руку, например, чтобы драться не мог. И такого поведем к русским. Нельзя оставлять барина одного среди дикующих. Мне строгий покойный государев человек господин Чепесюк так и наказывал: следи за каждым шагом барина, Похабин, ничего не смей упускать! Наверное, сильно хотел, чтобы барин вернулся в Россию… – Неодобрительно покачивал рыжей головой, отталкивал веслом сносимые по мутной воде коряги: – Ведь вот что задумал барин, ну, просто умом занемог: стремится в дикующие!
– Диковать – зло. После шведа, может, главное зло, – согласился маиор. – Я убивал за такое.
– Ну? – дивился Похабин.
– А то! – сурово ответил маиор. – Помни свою официю! – И кивнул: – Боюсь, что не пойдет в Россию Иван… Шишига у него…
– Как не пойдет?
– А так! – неукротимо объяснил маиор. – Упрям. Коль отнять у него шишигу, Иван спрячется в лесах, начнет курить вино. Раньше был склонен к такому. А не сможет курить вино, начнет жевать мухомор. Что-нибудь да найдет. Может, и вернется в Россию, но когда сам надумает. Не раньше.
– А дикующий?
– Вот я и говорю, Похабин, работай веслами! Нам Айга сейчас нужен больше, чем Иван. Нам надо первыми выйти на Айгу. Отеческой аттенцией не оставить дикующего, отправить его с шишигой как можно дальше… Так далеко, куда не дойдет даже Иван… Хоть к чюхчам…
– К чюхчам не пойдет Айга.
– Это я к слову, – согласился маиор.
– Смотри, – удивился Похабин. – Баба!
На берегу, правда, приплясывала, подпрыгивала, вся трясясь, темная нымыланская баба. Голос непомерно высок, вскрикивала визгливо. Вскочит, потрясется, попрыгает, потом сядет на землю, но долго не сидит – снова вскочит, снова потрясется, попрыгает. На плечах камлейка из птичьих шкурок, вытертая до блеска, а ноги босые. И никакой лодки у берега, никаких на берегу балаганов. Непонятно, как попала на берег. Может, пришла пешком?
– Чего это она? – удивился Похабин, придерживая бег лодки.
– А ты спроси, – загадочно позволил неукротимый маиор. – Только вплотную не подгоняй лодку к берегу. Видишь, коряга торчит из воды? Цепляйся веслом за корягу.
– Почему нельзя к берегу?
– А глянь.
Не вставая, маиор Саплин вскинул над собой руку.
Баба на берегу, страшная, как пужанка, приплясывая, подпрыгивая, тоже вскинула над собой руку.
Маиор резко согнул руку в локте, так же резко мотнул маленькой головой, и баба на берегу в точности повторила все движения.
Маиор хитро покрутил головой, лихо подбоченился, изогнулся, и так же подпрыгивая, приплясывая, страшная баба-пужанка лихо и подбоченясь с удивительной точностью повторила каждое движение маиора.
– Чего дразнится? – растерялся Похабин.
– А ты спроси, – все так же загадочно подсказал маиор.
– А ответит?
– Непременно.
– Имя-то есть у бабы? – подозрительно покосился Похабин.
– Ямгой звать, – ответил маиор. – Однажды видел ее на стойбище нымылана Екыма. Помнишь Екыма? Он лисичек нам привозил.
– Помню.
– Ямга – баба болезная. Ее так и называют. – И ухмыльнулся: – Спроси, спроси бабу, Похабин. Может, видела Айгу? Или Ивана?
– Кышь шишич, Ямга? – крикнул Похабин с лодки. – Зачем одна стоишь на берегу?
– Кышь шишич!… – высоким голосом ответила баба, ни на секунду не прекращая ужасные подпрыгивания. – На берегу!…
Похабин удивился:
– Почему так говоришь, Ямга?
– Так говоришь!… – как эхо повторила баба.
– Шаманит она? – оглянулся Похабин на маиора.
– А ты не бойся, Похабин, ты спрашивай, – успокоил маиор. – Большого вреда не будет, только лодку не подгоняй к берегу.
Похабин спросил по-нымылански:
– Шел вчера бородатый по реке? Шел русский?
– По реке!… – приплясывая, ответила Ямга. – Русский!…
– Сама видела?
– Видела!…
Похабин, глядя на прыжки и ужимки, усомнился:
– Впрямь видела?
– Видела!… – нисколько не усомнилась Ямга, ни на секунду не прекращая нелепых телодвижений.
– Может, не вчера видела? – допытывался до правды Похабин, удерживая лодку веслом. – Может, видела русского третьего дня? Кыхы-корат?
