Заместителем герцога Медины-Сидония был адмирал Рекальде, опытный моряк, который ранее уже просил своего командующего атаковать английский флот в плимутской гавани. Тот проигнорировал его совет; когда на следующий день Рекальде поднял сигнальные флаги, предлагая герцогу атаковать остров Уайт и принудить противника к ближнему бою, Медина-Сидония снова ответил отказом. Ему был вверен флот из ста тридцати одного корабля, на которых находилось семнадцать тысяч солдат. Вместе с войском Альбы их нужно было высадить на английском берегу. Герцог уважал мнение адмирала, но не разделял его беспокойства по поводу понесённых Армадой потерь. А о том, чтобы нарушить инструкции, данные королём, он и помыслить не смел.
Вечером 27 июля 1588 года Армада встала на якорь между Кале и Гравелином. Испанцы заметили, что преследовавших их вражеских судов стало меньше; многие корабли Говарда были вынуждены вернуться в порт, чтобы пополнить запасы пороха и ядер. Как заявил Медина-Сидония, пригласивший в тот день своих капитанов отужинать на флагманский корабль, теперь они готовы принять на борт солдат Альбы и двинуться на Англию.
Весь следующий день испанские моряки заделывали пробоины, чинили повреждённый рангоут[13] и хоронили погибших. Они знали: пока флот не будет готов к дальнейшему плаванию, отдыхать не время. Офицеры старались воспользоваться представившейся передышкой: с 19 мая они не сходили на берег, а позади у них была неделя не слишком удачных боев. Ночь 28 июля была очень тёмной; задул сильный ветер, который щёлкал вымпелами и качал тяжёлые корабли на крупной зыби.
Первый английский брандер[14] появился среди них в два часа ночи. Всего этих брандеров, нагруженных смолой и хворостом, было восемь, ветер гнал их по воде, и они полыхали от носа до кормы, разбрасывая вокруг снопы искр, пламя и дым, как плывущие по пруду шутихи. Поверхность моря превратилась в ад, освещённый заревом горящих брандеров и галеонов, на которые с них перекинулось пламя. Остальные испанские корабли пытались обрубить якорные канаты и спастись беспорядочным бегством. Они перепутывались снастями и сталкивались; на горящих кораблях рвался порох, и поверхность воды постепенно покрылась обугленными обломками, трупами и взывающими о помощи пловцами. Некоторые повреждённые корабли так сильно накренились, что тысячи солдат в кубриках пошли ко дну, не сумев даже выйти на палубу. На флагманском корабле Медины-Сидония поднял сигнал, приказывающий флоту поднять якорь и выйти в открытое море; он видел, как галеон адмирала Рекальде, осыпанный градом пылающих головней от упавшей мачты, с оглушительным грохотом взлетел на воздух. Спасать тонущих было некогда; повсюду, куда бы ни бросил взгляд герцог, он видел свои горящие корабли. Медина-Сидония был безупречным воином и преданным слугой своего короля, но Филипп не объяснил ему, как вести себя в подобном случае; стоя на палубе идущей сквозь дым по усеянному обломками морю «Санта-Марии», он понимал, что на безопасном от огня пожаров расстоянии его поджидает английский флот.
Занималась заря, и к кораблям Говарда Эффингемского подошла эскадра под командованием лорда Генри Сеймура; пополнив боезапас, они снова соединились и, видя как из дыма появляются силуэты кораблей Армады, английский адмирал приказал атаковать. Эта атака была такой же, как и предыдущие: англичане держались на большой дистанции от испанских кораблей с их крупными абордажными партиями и тяжёлыми орудиями. Маневрируя на большой скорости между повреждёнными галеонами, они легко их топили. Испанские корабли утратили связь и единое командование, у многих из них после спешного снятия с якоря был повреждён рангоут, и они были не в состоянии выровняться после бортового залпа. Вражеские ядра, пробивая обшивку и доски бортов, попадали в набитые солдатами трюмы, и не один из самых хладнокровных английских капитанов побледнел от ужаса при виде медленно переворачивающегося галеона, со всех палуб которого, как вода, стекала кровь. Армада погибала в водах Ла-Манша, подобно огромному раненому зверю; дул сильный южный ветер, который гнал перед собой немногие остававшиеся на плаву суда. К концу дня стрельба прекратилась и наступила тишина. Английский флот повернул к родным берегам; на кораблях кончились боеприпасы, не осталось их и в английских арсеналах. Тем временем остатки испанского флота гнал в Северное море ветер, который перерос в шторм. Армия Альбы в Нидерландах уцелела, но теперь ей было не суждено доплыть до Англии: две трети Армады было потоплено у английских берегов и в Ла-Манше. Большую часть уцелевших кораблей позднее выбросило на рифы и скалы Шотландии и Ирландии.
Улицы английской столицы были плотно забиты ликующей толпой радостно кричащих и размахивающих руками людей. На протянутых высоко между зданиями верёвках были развешаны гобелены и полотнища шёлка и бархата, повсюду стояли триумфальные арки и панно, изображавшие разгром Армады. Даже мостовая была усыпана душистыми травами и цветами. Августовское солнце ярко сияло, и Елизавета благодарила Бога за то, что дул лёгкий ветерок. Она сидела в увешанной золотой парчой открытой колеснице, запряжённой четырьмя белоснежными конями и двигавшейся посередине длинной процессии, которая возвращалась из собора Святого Павла после благодарственного молебна по случаю разгрома Армады. Богослужение заняло три часа, и почти столько же ей понадобилось, чтобы добраться туда из дворца на Уайтхолле по узким улочкам, среди вопящих от радости и восторга толп. Никто из ныне живущих англичан не мог припомнить подобного зрелища; приветственные клики были слышны и в соборе, заглушая пение, музыку и проповедь архиепископа Кентерберийского, которая, по мнению Елизаветы, чересчур затянулась. Она чувствовала себя усталой, уже когда входила в церковь; на голове у неё была тяжёлая золотая корона, усыпанная алмазами и изумрудами, а пурпурный шлейф королевы пажи смогли нести лишь вчетвером. Её белое платье было сплошь расшито жемчугом и бриллиантами, на шее и запястьях сверкали изумруды; в руках она держала скипетр и державу и вздохнула с облегчением, когда во время богослужения их потребовалось отложить в сторону. Сейчас у неё снова ныли голова и руки, но она по-прежнему улыбалась и поворачивалась из стороны в сторону в ответ на бурный восторг народа. Прошло тридцать лет со дня её коронации, тридцать лет с тех пор, когда она совершила свой первый триумфальный въезд в Тауэр в сане английской королевы, и сейчас, слушая крики толпы, залпы пушек и звон всех лондонских колоколов, она чувствовала, что круг её жизни замкнулся. Испания побеждена. Из посланных против неё кораблей домой вернулась лишь горсточка, а из полчищ солдат и моряков, которые отплыли из Испании покорять Англию, на родной берег сошли меньше десяти тысяч — голодные, изувеченные и изнурённые болезнями. Елизавета повелела отчеканить в память о своей победе медаль с лаконичной надписью на латыни: «Бог дунул, и они рассеялись».
Она ощущала восхищение и любовь, исходившие от окружавших её неотёсанных, дурно пахнущих лондонцев; лица некоторых из них были залиты слезами — молодые лица, старые лица, всех их объединяло чувство обожания. Ради них она облачилась в этот величественный наряд, который её просто душил, и продолжала держать в руках державу и скипетр, не пожелав ни облегчить своё бремя, положив их, ни проделать часть пути по воде и избавить себя от медленной и тряской езды по неровным улицам. Она желала, чтобы они видели её и сполна насладились этим зрелищем, она желала заново пережить своё восшествие на престол и коронацию и напомнить им, что оправдала все надежды, которые они возлагали на неё, когда она, молодая женщина, появилась среди них в самом начале своего царствования. Несмотря на усталость, несмотря на жару и затёкшую от тяжёлой короны шею, Елизавета сидела прямо как стрела, будто ей снова было двадцать пять лет, и улыбка ни на мгновение не сходила с её лица.
Это был миг её величайшего триумфа, миг, который оправдывал всю ложь, всё насилие и кровопролитие, когда-либо совершённые ею для сохранения своей власти. Всё это великолепие и пышность были сосредоточены вокруг неё одной; рядом с ней не ехал муж, за её колесницей не шёл ребёнок, которого бы приветствовали как наследника престола. Вокруг были люди, которые поддерживали её, сражались за неё и правили страной вместе с нею, но победа и торжество принадлежали всецело ей, и, подобно всем мгновениям наивысшего успеха, к ним уже примешивалась печаль. Она была счастлива, и всё же её сердце чуть заметно сжималось, ибо она понимала, что видит завершение долгой и грандиозной эпохи в истории страны и собственной жизни. «Круг замкнулся» — эта мысль вновь и вновь мелькала в её мозгу. Им больше нечего опасаться: ей и её стране, но после достижения вершины начинается спуск. Впервые с тех пор, как она услышала о поражении Армады, после смотра войск в Тильбюри, где она, по всеобщему мнению, произнесла самую блестящую речь за всё своё царствование, королева чувствовала себя опустошённой, как если бы те отчаянные дни тревоги и борьбы лишили её всех телесных сил и подорвали её волю. И всё же победа одержана; что бы теперь ни случилось, она оставит страну, которой правила, как никогда ранее сильной, могущественной и богатой.
