Я ничего не ответил и вышел на улицу, с трудом удержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. Пройдя с полквартала, я обернулся: у дверей штаба стоял кто-то и смотрел в мою сторону. Мне показалось, что это был Яков Перлов.
* * *
Вечером после занятий Василий Сергеевич решил все-таки восполнить наш сегодняшний пропуск и показать мне очередной прием. Ему с самого начала понравилось, что я уже умел страховаться при падениях; что благодаря гимнастике тайцзицюань у меня была неплохая координация движений и способность сохранять равновесие. Я уже умел благодаря Чангу работать с партнером. Еще во время своего бродяжничества во Владивостоке я научился перекатам и кувыркам. Тогда же у меня развилась довольно быстрая реакция. Поэтому в наших тренировках Василий Сергеевич сделал основной упор на развитие силы и выносливости. Силовые упражнения он рекомендовал мне делать по возможности между тремя и четырьмя часами дня: именно в это время суток, говорил он, нарастает мышечная сила.
Так что, учитывая мои возможности и слегка корректируя мои физические качества, мой тренер счел нужным сразу, без предварительной подготовки, начать обучать меня технике борьбы дзюдо в стойке.
Однако в тот вечер наша тренировка не ладилась. Я не мог до конца отвлечься от своей стычки с Перловым, да и мой учитель тоже казался озабоченным чем-то еще кроме моих успехов на татами. Наконец мы решили прерваться.
– Вы сегодня присутствуете здесь не весь, Коля, – упрекнул меня Василий Сергеевич.
Я сознался, что это так, и без всякого перехода спросил его:
– Скажите мне, кто такой Перлов?
– Яша? – удивился он. – В каком смысле – кто? Для меня он прежде всего один из самых способных моих курсантов. Я думаю, что из него выйдет неплохой инструктор, правда, ему следует научиться сопереживать своим ученикам и почаще вспоминать, что у него тоже не все и не сразу получалось. Поэтому я иногда даю ему задания повышенной сложности и чаще, чем других, беру к себе в партнеры, чтобы немножко сбить с него гонор. Для тренера гонор – ненужное и даже вредное качество. Ну а если вы меня спрашиваете о нем как о человеке, то я его вне спортзала не знаю и почему-то не очень он мне интересен.
Я про себя подивился тому, насколько исчерпывающим и точным оказался его ответ на мой, в общем-то, не слишком внятный вопрос. И почему-то решил не рассказывать о сегодняшней стычке в штабе.
В свою очередь он так же, без предисловий, спросил меня:
– Снимок принесли?
Я протянул ему фотографию, которую в свое время унес из того дома, где мы жили с мамой, и с которой все эти бурные для меня несколько лет ухитрился не расставаться.
Через несколько минут он вернул мне снимок и, покачав головой, сказал:
– Я это и подозревал: я о вас, Коля, знаю гораздо раньше, чем вы думаете.
Я слушал его взволнованный рассказ и вспоминал тот вечер, когда мама вернулась домой поздно, в отсыревшем от тумана платье, но с радостными блестящими глазами, и размечталась, как она получит хорошую работу и мы переедем из нашего сырого угла, и начнется новая, совсем хорошая жизнь…
– Почему она не пришла в тот день, о котором мы договорились? – спросил Василий Сергеевич. – Постойте: а фамилию тогда Анастасия Павловна называла мне другую. Она вышла замуж?
– Она тяжело заболела и… А фамилия – это совсем другая история.
И я снова слушал рассказ Василия Сергеевича о том, как он наткнулся случайно на негатив этой самой фотографии, как узнал от отца Алексия о смерти мамы, как пытался найти меня и как отъезд на Сахалин прервал эти поиски…
– Странно, – задумчиво сказал Василий Сергеевич. – Мы все время проходили друг возле друга, словно в каком-то фантастическом медленном движении: вот-вот должны были соприкоснуться, и снова будто неслышная мелодия разводила нас. Вот и в Харбине: может быть, мы однажды прошли вслед друг другу по одной и той же улице?
– Но теперь-то мы наконец нашлись! – вырвалось у меня, и я смутился своей горячности.
– Да, – засмеялся он, – совсем как в романах про братьев, которых разлучили в младенчестве. Теперь-то я уж не дам вам больше потеряться.
– Да я и сам не хочу, – простодушно заявил я, и мы снова дружно рассмеялись.
В этот вечер нам и в голову не пришло, что совсем скоро снова придется прощаться друг с другом, хотя ведь должны бы мы оба помнить о том, насколько непредсказуема судьба каждого военного. А пока я был счастлив, что нашелся человек, которому, по-видимому, была небезразлична моя судьба.
Вот и еще один круг событий завершился, замкнулся здесь, во Владивостоке: закончилась история поисков мальчишки с фотографии. И вместе с тем начата какая-то новая страница, стали завязываться какие-то новые отношения. Василий почувствовал, что Коля Мурашов с его нелегкой жизненной историей, трудностями и бедами словно выводит его из замкнутого круга тяжелых раздумий о собственных неудачах и несчастьях. Василий не мог еще определить, какое место займет этот подросток в его судьбе, но уже сейчас было ясно, что эти встречи нужны им обоим.
Кроме того, в лице Коли у него появился новый ученик – интересный и, похоже, довольно перспективный, с нестандартной подготовкой. Было занятно докапываться, откуда взялись у него те или иные навыки, и решать, насколько они помогают или мешают осваивать классическую программу Кодокана: обогащают или только засоряют ее.
Он возвращался с курсов занятый этими раздумьями, но едва он переступал домашний порог, переставало существовать все, кроме Маши, – вопросительного, ожидающего взгляда ее лихорадочно блестящих глаз, ярких пятен румянца на щеках, глухого кашля… Рядом с ней он сейчас чувствовал себя непозволительно здоровым, большим, жизнерадостным… Правда, надо отдать Маше должное, она терпеть не могла, когда ее жалели, и очень чутко улавливала, когда проскальзывал в его голосе малейший оттенок этого ненавистного ей чувства. Она огорчалась, что ничем не может сейчас быть ему полезна, что пришлось прекратить совместные тренировки.
А его беспокоило, что заканчиваются лекарства, привезенные из Японии, и его нынешнее положение исключает даже возможность обратиться к японскому консулу, чтобы попросить о помощи. Хорошо, хоть хозяйка, зная о болезни Маши, все-таки не отказывала им от квартиры – то ли жалела их, то ли самой деньги были очень нужны. Нет, скорее всего, жалела все-таки – время от времени прибегала с какими-то народными рецептами: то кому-то помог топленый барсучий жир со столетником, то у кого-то началось выздоровление с десятка яиц, растворенных со скорлупой в кагоре.
Порой и сам Василий жалел, что в свое время не вникал, какие травки с корешками и от каких хворей заготавливала Анна. Может, и знали они с покойной тещей какое-нибудь чудодейственное снадобье? А в голове все вертелся рассказ Коли о смерти матери, о крови, хлынувшей у нее горлом… Неужели и это еще предстоит пережить?
И еще все-таки он никак не мог отрешиться от острого чувства несправедливости всего того, что с ним сейчас происходило. Работу, в которую он только что с интересом втянулся, оборвали, что называется, на самом взлете. И эти чудовищные обвинения в обмане и присвоении денег…
Ему, наверное, было бы легче, если бы он мог предвидеть, что через полтора года новый начальник разведотдела штаба Сибирского военного округа – выпускник Восточного факультета Военной академии РККА Комаров, негативно оценивая работу своего предшественника, Заколодкина, напишет начальнику Разведупра Яну Карловичу Берзину: «Я хочу выразить глубокое возмущение по поводу снятия с работы Ощепкова, этот факт не лезет ни в какие ворота… Я глубоко убежден, что если бы в свое время было дано надлежащее руководство, он во сто крат окупил бы затраты на него. Это тип, которого нам едва ли придется иметь когда-либо… Я полагаю, что если бы вы дали нам Ощепкова сейчас, мы сделали бы из него работника такого, о котором, может быть, не позволяем себе и думать».
Но у Разведупра в это время уже были планы, связанные с Рамзаем-Зорге, с Максом Клаузеном, начинавшим работу в Нанкине, – готовыми опытными разведчиками, которых не надо было «делать». Кроме того, не было никакой гарантии, что все-таки спешный отъезд Ощепковых не заронил подозрения у японской контрразведки. Да и большой финансовый кризис 1927 года в Японии исключал возобновление работы Ощепкова под прежним прикрытием – кинобизнесом. Словом, Берзин оставил доклад Комарова без ответа, и я подозреваю, что Василий Сергеевич так никогда и не узнал о той высокой оценке, которую получили его личность и его работа.
Однако надо было держаться, и Василий бодро рассказывал Маше о том, как проходила нынче тренировка; рассказал и Колину историю, благоразумно опустив некоторые подробности.
Впрочем, и в этой истории была какая-то своя тайна – что-то еще пережил парнишка в последнее время кроме смерти отца Алексия. И связано было это «что-то» с его новой фамилией. Однако Василий по себе знал, что больных мест лучше не касаться, пока не подживут настолько, что терпимым станет чужое прикосновение. Сам Коля не торопился раскрываться: то ли не доверял сейчас всем на свете, то ли просто не пришла еще та пора, когда захочется рассказать кому-нибудь о пережитом.
