Алексашка почувствовал ее трепет и жар. Он с тревогой поглядывал на дверь, и ему казалось, что она сейчас раскроется и покажется согбенная, сухопарая фигура Левки. Он сжал ее руки повыше локтей.
— Пусти!.. Нельзя мне с тобой… Другим разом…
Татьяна притихла, замерла. Потом с силой оттолкнула Алексашку и выскочила из хаты, хлопнув дверью.
Злой неведомо на кого, Алексашка топтался в хате, и виделось ему лицо Усти…
4
Зима выдалась снежная. Хаты позаметало до самых крыш. В Дисну ни приехать, ни выехать — заметены дороги снегами. Это не тревожило горожан. Хлеб и дрова в хатах были. И если что тревожило чернь, так это неизвестность, что деется на Руси и Украине, ведут ли черкасы бой и движутся ли к литовскому порубежью ратные люди царя Алексея Михайловича. Нет, не движутся. Если бы было так — дали бы знать, невзирая на снег и морозы.
В марте стало пригревать солнце и осели снега. Зазвенела капель. Из душных, прокуренных за долгую зиму хат вылез люд, радуясь первому теплу.
В один из мартовских дней зазвал Алексашку игумен Афиноген.
— Здоров ли ты и крепок? — спросил, усаживая под образами.
— Бережет господь, — ответил Алексашка.
— Слыхал я, ремеслом занят?
— Так, отец. Надобно на хлебушек промышлять.
— Надобно, — согласился игумен и кивнул. — Трудами праведными живет человек. У тебя будет — богу дашь.
Алексашка ждал, что скажет игумен. Ведь зазвал не ради потехи. Но Афиноген не торопился. Все расспрашивал, чем живет люд в Дисне. Алексашка рассказывал и был уверен, что игумен знает не хуже его, что и как деется в городе.
— Живем, отец, надеждами…
— Мне помнится, сказывал ты, что на Дисну через Могилев шел? — вдруг спросил игумен.
— Через те края.
— Шлях знаком тебе… — игумен призадумался. Вдруг высказал все, зачем ждал Алексашку. — Хочу дать тебе письмо архиепископу Могилевскому Иосифу Бобриковичу. Чтоб отнес. Окромя тебя некого больше просить.
— Когда надобно идти?
— Наперво послушай… Письмо не ховай ни в шапку, ни в подол. Стража на залогах эти места знает. Проси Левку, чтоб в обуток зашил, да так, чтоб не промочилось. Паче чего, сгубишь письмо, передай словами архиепископу, что игумен Афиноген на Московию пошел за книгами да иконами. Но сгубить письма не должен. Иди хоть завтра…
Алексашка выслушал и опустился на колени.
— Благослови, отец…
Игумен Афиноген трижды перекрестил Алексашку.
Левка долго думал, как зашить письмо в истоптанные капцы Алексашки. Наконец решил. Он распорол задник, приставил к нему туго завернутое в бычий пузырь письмо и пришил заплату из старой, но добротно выделанной кожи. Алексашка перетащил в клуньку Левки все двадцать сабель, что с неимоверными трудами отковал за долгую зиму.
— В Могилеве не забавлюсь, — заверял Левку. — Отдам и вернусь сразу же.
— Надо, — соглашался Левка. — Время настает горячее.
— Знаю. Люд говаривает, что промеж Оршей и Витебском видели казаков. Ежели так, они могут быть и под Полоцком.
Алексашка решил выходить на зорьке. Но в полночь поднялся с полатей, глянул на двор. Стояла глухая мартовская ночь. Даже звезд и тех не видать. Решил, что это на руку. Одного только боялся — собак. Те, которые здесь, в проулке — не тявкнут. Алексашку знают. А вот там, подальше, злые и заливистые псы. Прижав локтем небольшой сноп соломы, пошел улицей к слободе. Потом проулком в обход, к дому пана Альфреда Залуцкого. Шел и присматривался, не стоит ли кто у хат? И успокаивал себя — если стоит — не узнает. Ночка густая.
К дому вышел с улицы. Собак пан Залуцкий не держал. Потому Алексашка был спокоен. Постоял, прислушиваясь: не выходил ли кто на двор. Убедившись, что людей нет, подошел к широкому низкому крыльцу, затолкал под него солому и, присев, одним ловким ударом выбил искру. Сухой трут задымил сразу. Алексашка пару раз дохнул на него и всунул в солому. Поднявшись, вышел на улицу большими торопливыми шагами.
В хату не заходил. Стоял на дворе, нетерпеливо поглядывая в сторону Слободы. Там было так же темно. «Неужто погасло?» — с тревогой думал Алексашка.
Трут не погас. Он долго дымил, и, наконец, занялась солома. Крыльцо было под крышей, и сухое дерево вспыхнуло сразу. Темноту ночи сперва прорезали рыжеватые всполохи, а потом взлетел сноп искр и небо занялось малиновым заревом, которое росло с каждой минутой. Где-то недалеко раздался истошный бабий крик:
— Люди-и, гори-им!..
В хатах стали просыпаться. Выскочил во двор Левка и, увидев пламя, бросился к Алексашке. В самое лицо прохрипел:
— Па-ажа-ар!..
— Пан Залуцкий горит, — спокойно ответил Алексашка.
— Залуцкий?!. Ты почем знаешь?
— Он.
— Гасить бы надо помочь, — засуетился Левка, забыв обиды.
— Погаснет. — Алексашка схватил Левку за руку. — Догорит и само погаснет.
А где-то недалеко кричали люди. Кто-то бежал по улице, гулко топая. Со стороны пожара долетал сухой треск смолистых бревен и гомон. Алексашка чувствовал, что Левка догадался, чья рука высекла искру. Но он не сожалел о содеянном. Слишком велика была ненависть к панству. Алексашка смотрел, как длинные космы пламени лизали небо. Потом рухнула крыша и взметнулся столб искр. Пламя пошло на убыль. Алексашка сплюнул сквозь зубы.
— Теперь пан Залуцкий в войско не пойдет. Не до Хмеля ему.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Глухими лесами и забытыми дорогами десять дней шли игумен Афиноген и старец Елисей к литовскому порубежью. Труден был путь. Недавно сошли снега. Земля была мягкой и влажной. По лесам в низинах еще стояли талые воды. Но трава уже зеленела повсюду и в небе пели жаворонки. Ночевали путники в деревнях. Люди давали ночлег и корм.
За Оршей в лесу настиг конный загон. Усатый сержант долго и обстоятельно расспрашивал игумена, куда и зачем идет, почему пустился в путь ранней весной и что надобно в московской земле. Сержант оказался разговорчивым и не злым.
— За книгами идем, — толковал игумен Афиноген.
— Зачем они тебе? — гоготал сержант. — Московские книги никчемные, а потому непотребные в княжестве Литовском.
— Неправду говоришь, — обиделся игумен. — Книги разуму учат и служению богу.
Сержант загоготал еще пуще:
— Не холопов ли разуму учить собрался? Не мели, старец! Идешь на Русь царю поклониться. Вижу тебя, сатану.
— Ты волен думать, что хочешь, — Афиноген замолчал.
— Должен был схватить тебя, — добродушно заметил сержант. — Да иди, кланяйся. Гляди только, не расшиби лоб! — и снова загоготал.
Игумен Афиноген был доволен, что легко отделался от залога. То, что обыскивать станут — не боялся. Ни писем, ни челобитной игумен не нес. А вернуть назад стража может.
После Смоленска шли еще четыре дня. На пятое утро подошли к речушке, за которой виднелось большое село.
— Не Вязьма ли? — Афиноген пристально вглядывался вдаль.
— Может, и она, — согласился старец Елисей и кивнул: — Гляди, батюшка, за мостом стрельцы!
— Слава богу! Русская земля починается.
Прошли мост. Приблизившись к стрельцам, игумен поклонился служивым. Рослый стрелец в островерхой шапке и с мушкетом в руках пристально осмотрел странников. Игумена Афиногена определил сразу.
— Куда, божий человек, путь держишь?
— На Русь, сын мой, в московскую землю.
— Издалека ли идешь?
— Издалека. Из Дисны-града, что под славным Полоцком.
— Что надобно тебе в московской земле? Идешь по своей воле или нужда заставила?
— Теперь, сын мой, из Литвы на Московию простой люд по нужде идет. И я спешу поклониться всемилостивому государю, царю христианскому нашему Алексею Михайловичу, долгие лета ему!
— Складно баешь! — похвалил стрелец. — Не лазутчик ли ты польский? Пойдем-ка в расспросную избу!
— Господь с тобой! Какой я лазутчик. Дела у меня государевы.
Направились в село. Стрелец привел к избе, раскрыл двери.
