перешла к ещё более безжалостной критике отдельных польских магнатов, явившихся к ней на приём.
Графиня Брюс и Римский-Корсаков приняли в этой критике самое живое участие. Оба они, пока разговор касался императора Иосифа, выказывали большую сдержанность, так как хотя государыня и позволяла себе делать саркастические замечания по поводу коронованных особ, но своим приближённым не разрешала следовать её примеру и выказывать непочтение в её присутствии помазанникам Божиим. Даже дерзкий фаворит Римский-Корсаков редко позволял себе, и то только в минуту особенно хорошего расположения духа повелительницы, выпад подобный тому, какой он накануне сделал по адресу императора.
С поляками этих церемоний не требовалось, и потому графиня Брюс вместе с Римским-Корсаковым изощряли своё остроумие над «сарматскими варварами», над их остриженными в скобку волосами, над национальными костюмами.
Все эти замечания императрица принимала сегодня особенно благосклонно, и звонкий, весёлый смех не раз вырывался из кабинета в парк, расстилавшийся вокруг дворца и окружённый часовыми на всём протяжении.
Когда наконец Екатерина Алексеевна нерешительно протянула руку, чтобы развязать шнур пакета, что являлось знаком окончания беседы и началом занятий государственными делами, в кабинет вошёл паж, доложивший, что графиня Елена Браницкая просит её императорское величество принять её.
Императрица сначала выказала удивление, а затем на её губах заиграла торжествующая улыбка. Она дала пажу знак впустить графиню и, обращаясь к графине Брюс и своему адъютанту, сказала:
— Ступайте пока в парк, но не слишком удаляйтесь, чтобы я имела вас под рукою, когда придёт граф Фалькенштейн.
Графиня Брюс и Римский-Корсаков, послушные приказанию, исчезли в тенистой аллее, а в комнате появилась графиня Браницкая в простом тёмно-синем утреннем туалете с кружевным платком на голове, который был прикреплён к волосам крупным рубином чудной красоты. Она была бледна; её глаза лихорадочно блестели.
Екатерина Алексеевна поднялась и протянула ей руку. Графиня прикоснулась к ней губами и сказала голосом, в котором ясно звучало внутреннее волнение:
— Прошу у вашего императорского величества прощения в том, что я осмелилась так рано беспокоить вас! Дело у меня очень спешное, и я узнала, что вы, ваше императорское величество, уже встали.
— Графиня Браницкая — всегда мой желанный гость, — возразила императрица с изысканной любезностью, которой владела в совершенстве. — Она умеет, — улыбаясь продолжала она, — затмевать всех женщин при свете свечей в бальном наряде и при утреннем свете соперничать в свежести с весенней природою.
— Ваше императорское величество! Вы слишком милостивы, — нетерпеливо ответила графиня. — Но я пришла не для того, чтобы услыхать незаслуженную похвалу себе из ваших уст; у меня есть просьба, огромная просьба к вам, как к женщине и как к императрице, и если императрица не захочет внять моей просьбе, то женщина выскажется в мою пользу.
Снова по лицу государыни пробежала улыбка гордого удовлетворения, и она сказала:
— Я буду особенно рада, если буду в состоянии исполнить желание первой дамы Польши, которую, — прибавила она улыбаясь и как бы с упрёком, — я до сих пор не имела причины считать своим другом.
— Я люблю своё отечество, ваше императорское величество, — промолвила графиня, — и столь сильно оплакиваю его распад, что решила пожертвовать своим одиночеством и прибыть сюда, чтобы принести вам, ваше императорское величество, выражения своего почтения и доказать вам, что я надеюсь получить порядок и свободу моего отечества из вашей руки.
Брови императрицы на один момент грозно сдвинулись.
— Но всё это, — продолжала графиня, — не касается того, что привело меня сюда; я имею личную просьбу, совершенно частного характера, которую я хотела бы изложить вам, ваше императорское величество.
— Я слушаю, графиня, — сказала императрица.
— Ваше императорское величество! — торопливо заговорила графиня, как будто спеша как можно скорее дойти до цели разговора, — вы составили себе определённое намерение относительно дочери графа Сосновского или, — продолжала она, видя, что императрица с видом неприятного удивления подняла голову, — вы покровительствовали планам Сосновского, который стремится возможно больше приблизить свою дочь к вашему двору.
— Ну, что же дальше? — спросила императрица.
— Ваше императорское величество! — сказала графиня, — эти планы не должны быть приведены в исполнение, если вы не хотите отдать в жертву горя и тоски два благородных сердца.
— Не понимаю, — холодно и строго сказала императрица, — почему вы интересуетесь делом, которое я устроила, чтобы защитить отцовские права графа Сосновского?
— Вот именно поэтому-то я и здесь, ваше императорское величество, — воскликнула графиня. — Вы не должны были делать это! Людовика Сосновская любит благородного молодого человека, Костюшко, она не должна быть принесена в жертву! Заклинаю вас, ваше императорское величество, защитите любовь бедной девушки — вот первая просьба, которую я приношу вам, первая, которую я вообще приношу человеку, и она будет последней. Возвратите свободу Людовике Сосновской, не принуждайте её отдать свою руку графу Бобринскому, которого она никогда не будет любить, не может любить, потому что в её сердце горит огонь любви к другому.
Глаза императрицы гневно заблестели.
— Кто стоит на вершинах общества, — сказала она, — тот не должен слушать капризы своего сердца!
— Чужое сердце конечно можно связать с нелюбимым человеком; но сердце, которое любит, будет разбито таким принуждением.
Говоря это, графиня Браницкая была дивно хороша в своём возбуждении.
Один момент императрица пронизывающим взором посмотрела на неё, а затем, по-видимому, какая-то мысль мелькнула у неё в голове и она промолвила:
— Хорошо, графиня, если я исполню вашу просьбу, исполните ли вы мою? Вы обратились ко мне как к женщине, и я склонна внять вашей просьбе; но императрица во мне требует вознаграждения.
— Приказывайте, ваше императорское величество! — воскликнула графиня, — моя признательность за вашу милость готова на что угодно...
— Так вот, — сказала императрица, — вы были правы, графиня, я была согласна с планами Сосновского; мне хотелось сочетать браком графа Бобринского, который, не солгу, близок моему трону и сердцу, с дамой из высшей польской аристократии и тем пред всем светом открыто доказать мою прямодушную материнскую заботливость о польском королевстве и народе. Вы правы, этот план стал невыполним. Женщина, которую вы пробудили во мне, не может заставить другую женщину совершить пред алтарём клятвопреступление, а императрица тоже не хочет дать графу Бобринскому в жёны девушку, в сердце которой запечатлён другой образ, тем более, что она побегом наложила на свою репутацию пятно, которое я могу простить, но не смыть. Но
