поехал к дому.
— Приду, — кричал ему вслед Роха, — принесу новый мушкет показать!
Жена Рохи пришла разодетой настолько, насколько Роха мог себе это позволить. Она много кланялась перед Элеонорой Августой, но та поначалу была холодна, но когда мать Амелия выяснила, что жена Рохи беременна в четвёртый уже раз, так разговор у женщин сразу наладился, и даже Бригитт стала прислушиваться к рассказам про утреннюю тошноту, про рвоту на запах жаренного лука, про вечное желание сходить по малой нужде и про всё другое. И так всё было у них хорошо, что после ужина жена Рохи удостоилась нового приглашения. Без мужа. И она обещала быть.
Утром, после завтрака, на выезде из Эшбахта, собрались люди.
Кроме кавалера были там Роха, Хилли, Вилли, ещё пара солдат из стариков, те, что с кавалером были ещё Фёренбурге. Пришли также Брюнхвальд и Бертье.
Из арсенала хозяина принесли одну хорошую кирасу, которую бросили горцы на берегу. Её надели на мешок с песком и поставили на пригорок.
Стали стрелять новым порохом. Он и вправду был хорош. Мало свистел, зато много «бахал». Звук был резким, быстрым. Дым тяжёлым, чёрным, сразу давал много копоти. Но после каждого его выстрела образовывалось целое небольшое облако.
Кираса была отличная, с «ребром», из хорошего железа, которого не пожалели. Может поэтому на пятидесяти шагах аркебуза её и не брала, но на тридцати уже пробивала. Но это аркебуза.
Мушкет же оставлял в железе солидную дыру даже со ста шагов.
— Ну, что я тебе говорил, — заявлял Роха с таким видом, как будто это он сам его сделал.
Да, порох был действительно неплох. Его вообще можно было бы считать отличным, если бы не цена.
— Пушкарям этот порох не давать, — распорядился Волков, — купишь им в Малене простого, этот оставить только для стрелков.
— И то верно, — соглашался Игнасио Роха, — а то они в свою картауну по половинке ведра за раз закидывают. Хорошего пороха на них не напасёшься.
После обеда в тот же день приехали Сыч с Ежом. Как их в соседнем уделе за купцов принимали — непонятно. Небритые оба, оба воняют, одежда грязная, у обоих ножи на поясе. И шуба Сычу нисколько не помогала, на тихой дороге таких встретишь, так перекрестишься — истинные разбойники.
— Так вы, что, экселенц, этому купчишке-выкресту денег дали?
— Дал, — говорит Волков.
— Ну считайте, что в реку бросили, — машет рукой Сыч.
— Что совсем от него толку не будет?
— Думаю, что толку от него будет мало, — отвечает Фриц Ламме, а сам без спроса садится за стол, не снимая грязной шубы.
Товарищ его не так фамильярен, скромно становится за стулом Сыча.
А Волков не то, чтобы растерялся, но вздыхает безрадостно. Он на купчишку уже надеяться стал:
— Что совсем не сгодится нам? Глуп?
— Да не глуп он, — набрался смелости заговорить Ёж. — Просто для нашего дела не подходит. Трусоват.
— Верно, — поддержал товарища Фриц Ламме. — Не о том думает всё время.
— Ему говоришь, что да как, а у него глаза стеклянные, в них дыбы да палачи, палачи, да дыбы. С такими мыслями в нашем ремесле удачи не жди.
— И что, забрать деньги обратно? — спрашивает Волков невесело.
— Вот и мы было так подумали, а потом поговорили с ним и выяснили, что у него есть знакомец один на том берегу, — говорит Ёж, не давая сказать Сычу.
Фриц Ламме смотрит на него осуждающе: куда мол, вперёд меня?
Лопоухий Ёж продолжать не решается, закатывает глаза, а за него продолжает Фриц Ламме:
— Знакомцев-то у него много, я переписал их всех, купчишки в основном, но один нужный человечек имеется.
— Что за человек? — спрашивает кавалер.
— Писарь казначейства славного города Шаффенхаузена Веллер, — сообщает Сыч едва ли не с победным видом.
«Да, это интересный человек, тут сомнений быть не может».
И словно подтверждая его мысли, Сыч продолжал:
— Кто первым узнает, если город вздумает снова войско собирать?
То-то и оно… Писарь казначейства. Никто другой.
«Верно, верно, верно, но согласится ли он ‘дружить’?»
И снова Сыч «читает» его мысли:
— Наш купчишка, этот Гевельдас, говорит, что писарь молод, едва женился и небогат, значит, нуждается в деньгах жене на подарки, как и все молодые люди.
— А сумеет ли наш купец с ним договориться? — спрашивает Волков, хотя по ухмылкам этих неприятных людей уже видит, что у них на сей счёт уже есть мыслишки.
— В том-то и дело, что чёрта с два, — радостно сообщает Сыч.
— А чего же ты тогда радуешься? — интересуется Волков.
— Да я тут одно дело придумал, если выгорит, то будет он наш, — за Сыча говорит Ёж.
— Цыц ты, полено лопоухое, — одёргивает его Фриц Ламме. Он смотрит на Ежа снизу вверх весьма неодобрительно, — куда вперёд лезешь, вот не буду тебя больше в приличный дом приглашать. Лезет он… — Сыч передразнивает Ежа. — Я придумал… Молчи уже, дурень! — И тут же продолжает рассказывать. — Купчишка наш, нипочём с писарем не договорится. Но он может его вызвать в Лейдениц по какой-нибудь надобности, по торговле или. Да хоть в гости. Это мы потом обдумаем ещё, а как он там будет, тут уж мы его прямо на пристани и встретим. Наш будет, не отвертится.
— Точно, — подтвердил Ёж, — уж нам бы только до него добраться.
Мысль эта очень кавалеру понравилась. Да, толково было придумано.
— Я купцу десять золотых дал, — медленно говорил он, думая о деле, — семь заберите, раз он для дела не подходит, так и трёх ему будет довольно, пять для писаря берегите, а два. Коли дело выгорит, вам в награду пойдут.
— А вот за это спасибо, господин, — сразу радуется Ёж.
— Да ты своё хлебало хоть прикроешь сегодня, а? — опять осаживает его Фриц Ламме.
— А чего? Я ж поблагодарить.
— Закройся говорю, за что благодаришь-то? Ещё не сделали ничего, деньги ещё не наши, а ты уже благодаришь.
— Идите, — говорит Волков, — мне нужен этот писарь, нужно, чтобы служил он мне. Уговорите его, а не сможете… Сами опять на тот берег поедете.
Фриц Ламме и лопоухий и лысый Ёж сразу стали серьёзными. И смотрят на кавалера насторожённо, пытаясь разгадать, шутит он или всерьёз говорит.
Кажется, честный и славный город Мален никогда не видал такого праздника. Десять тысяч талеров! Десять тысяч талеров! По большим улицам, что вели к кафедралу, специальные повара, нанятые в Вильбурге и Ланне, забивали телков, тут же насаживали их на вертела и начинали делать жаркое. Жарить было велено с
