— Да. У него такие же ресницы, как у тебя. Чуть не до полщеки.
— Я его назову Мишуткой.
— Хорошее имя.
— Так хотел Ефим.
— Ты лежи. Не волнуйся.
— Мишутка мой маленький, — сказала она нежно, глядя на сына. — Михаил Ефимович…
— Ты лежи, не разговаривай. Я пойду,
— Тебе хочется курить?
— Да.
— Хорошо, иди. Приоткрой чуточку дверь, когда будешь курить. Мне нравится запах твоей трубки… Это всё тот же «Ольд — юдж»?
Она закрыла глаза и лежала, улыбаясь. «Глупый, он думает, что мне тяжело. И доктор глупый, ничего не понимает. Мне хорошо и спокойно».
В щель потянуло ароматным «Ольд–юджем».
Запах табака смешался с запахом свежих цветов, стоявших рядом.
Не открывая глаз, Нина нащупала на столике дольку апельсина и положила в рот. Засыпая, подумала с благодарностью о Коверзневе: «Он — хороший… Чем я отплачу за его доброту?..» Не слышала, как няня унесла сына, как склонялся над ней доктор.
С этого дня она начала быстро поправляться.
Коверзнев сам каждое утро поднимал тяжёлую штору на окне. В морозном небе плыло низкое солнце. Оранжевое, круглое, похожее на апельсины, которые заставлял её есть Валерьян, оно катилось наискось за обснеженными деревьями Александрийского сквера и скрывалось за театром. Небо было матово–серым, как алюминий. Сквозь двойные рамы еле доносились звонки трамваев, лишь иногда от их движения дребезжала серебряная ложка в тонком стакане. Приходил доктор, сверкая золотым ртом, спрашивал о самочувствии. Она сияла глазами ему навстречу, благодарила. Иногда появлялся другой — старенький, с волосатой бородавкой на щеке; он вызывал в ней какие–то тревожные ассоциации, после его ухода в голове крутились неясные обрывки кошмарных снов. Она попросила Коверзнева:
— Зачем он? Пусть больше не приходит.
Коверзнев вздохнул, сказал:
— Ладно.
Когда старик не стал появляться, она совсем забыла о снах.
Коверзнев брал Мишутку на руки, трогательно его качал, сочинял ему песни. Иногда, отрывая от ребёнка взгляд, он смотрел на неё настороженно, спрашивал:
— Как себя чувствуешь?
— Превосходно, — говорила она.
— А голова не болит? — спрашивал он осторожно.
— Ах, отстань, что ты спрашиваешь всё время про голову?
Он молчал, а она думала: «Он боится, что мне будет так же
тяжело, как было после смерти Ефима».
Как–то она спросила:
— Это ничего, если я поставлю на стол портрет Ефима?
— Я дурак, — обругал себя Коверзнев. — Как это я не догадался? — и принёс карточку под толстым стеклом с бронзовыми скошенными гранями.
Нина посмотрела на портрет, но он не вызвал в ней той тревоги, какую вызывал прежде.
Вскоре ей разрешили ходить. Она обошла огромную незнакомую квартиру. Её вещи, расставленные в одной из комнат почти так же, как они стояли у неё на Измайловском, растрогали её до слёз. Она потянулась к Коверзневу и поцеловала его в щёку.
Придерживая Нину за талию, он вывел её в широкий коридор. Большие афиши были развешаны по его стенам… Жёлтые оскаленные львы и её красная, расшитая золотом венгерка. О, как это было давно…
— Мне кажется, что я была укротительницей ещё до того, как Ной путешествовал на своём ковчеге, — сказала она.
— Наверное, в какой–нибудь Нубийской пустыне во времена карфагенян, — пошутил Коверзнев и потёрся щекой о её худое плечо.
— Это было до или после Ноя?
— О, слишком давно, я уже забыл. Тебе нравится эта картина? Это — Ихновский. Называется «Сила и любовь».
Глядя на обнажённую красавицу, прижавшуюся к льву, она призналась.
— Нет. Тут есть что–то патологическое.
Но когда Коверзнев перевернул картину, сказала:
— Если тебе нравится, то оставь.
Огромный зал, застланный по стружке зелёным ковром, вызвал у неё восхищение. А о деревянных идолах, стоящих по его углам, она сказала:
— А они нисколько не злые.
Коверзнев, распаляясь, заговорил:
— Ты знаешь, на последней выставке я видел «Старичка–полевичка» — просто мечта. Конёнков — вообще гений.
Это имя не вызвало у неё никаких воспоминаний, и она промолчала. Пошла по податливому ковру, рассматривая длиннейшую ленту борцовских портретов над дубовой панелью. Дойдя до портрета Ефима, вздохнула. Рядом с учителем под стекло была вставлена открытка Никиты.
Нина задумалась. Очнувшись, заметив грустный взгляд Коверзнева, подумала: «Он хороший, но Никита на Ефима похож больше».
— Валерьян, где Никита?
— Исчез, — ответил он, попыхивая трубкой.
— Неужели даже из борцов никто с ним не сталкивался? Ведь приезжают же они из провинции…
— У всех спрашиваю. В несколько городов арбитрам писал. Говорят: нет. Не бросил ли уж он совсем борьбу, думаю… Пф–пф–пф… Загасла проклятая… Пф–пф–пф… Нет, горит.
— Я тебя очень прошу: отыщи его и выпиши к себе в чемпионат.
— Обязательно. Мы ещё сделаем из него чемпиона мира.
Она благодарно сжала ему руку.
Всё было интересно ей в незнакомой квартире. Добравшись до библиотеки, она воскликнула:
— Да у тебя здесь всё, как на Динабургской!
Она подошла к письменному столу, поворошила пыльные сувениры… Подкова, камыш, кусок изразца, дымковская игрушка, деревянный половник… Так же, как и старые афиши, всё это будило воспоминания… Да, с тех пор уже прошла целая вечность…
Коверзнев заставил её лечь в постель. Она долго лежала, жалея всеми брошенного Никиту… Позже, когда заныла грудь, поняла, что пришло время кормить сына. Няня принесла его, и Нина опять забыла обо всём. Глядя на него, вздрагивая, когда он сильно дёргал её за сосок, испытывая приятные уколы многочисленных иголочек на спине, она думала, что ничего–ничего нет на свете дороже этого розовенького существа…
Коверзнев по вечерам уходил в цирк, возвращался поздно, приносил с собой запах мороза и кучу новостей. Она считала своим долгом не спать до его прихода. Читая о похождениях пана Володыевского, посматривала на часы. На цыпочках проходила на кухню, разжигала спиртовку, кипятила кофе; Валерьян любил чёрный, горячий, часто пил с бенедиктином. Присматриваясь к его новым привычкам, Нина думала, что он стал настоящим барином.
Иногда к нему являлись шумные гости — люди, которых не любил Ефим.
Стараясь побороть свою неприязнь к ним, Нина выходила в гостиную, любезно протягивала мужчинам руку, обменивалась ничего не значащими словами с женщинами. Её считали хозяйкой дома, она никого не пыталась разубеждать.
Часто приехавшие проводили время на арене, устраивая схватку Татуированного с каким–нибудь новым борцом. Однако в другое время Коверзнев никого из борцов не допускал к себе в дом.
Видя, что Нина тяготится приёмами, он отказался от них. Но, чтобы не растерять полезных для дела знакомых, назначал встречи в «Вене», «Тироле» или каком–нибудь другом ресторане.
Нина не ходила с ним. И придя поздно, видя, что она не спит, он огорчался, говорил, что не получил никакого удовольствия от вечера.
По тому, как он возится с крошечным её сыном, она верила этому. Ей нравилось, как он отбирал Мишутку у няни и, неумело прижимая к себе, пел ему смешные, бессмысленные песни.
Няня качала головой, ворчала:
— Испортите ребёночка, приучите к рукам.
— Ах, перестаньте, Маша, — говорила Нина. — Пусть поиграет.
Со временем один Коверзнев стал усыплять малыша.
Сидя в мягком кресле, следя взглядом за убаюкивающим Мишутку Коверзневым, Нина думала:
«Ему бы хорошую жену — он был бы лучшим на земле мужем и отцом». Усмехнувшись горько, упрекала себя: «А разве ты не знаешь, что он, кроме тебя, никого не возьмёт в жёны?» Пыталась себя представить в роли его жены, но никак не могла. Кроме стыда, эта картина ничего не вызывала. «Он — друг на всю жизнь. Лучший. Только друг, — уверяла она себя. — Напрасно Ефим считал, что я должна связать свою жизнь с ним».
Бывало, он приходил возбуждённый, сообщал с радостью:
— Заключил договор на сборник рассказов. Надо кое–что добавить.
