— Князь Василий, — начал Филарет, — в чем ты видишь успех нашего посольства?
Про себя Василий Голицын видел успех посольства в том, чтобы оно не име-ло успеха. Бояре, согласившись на избрание царем Владислава, никогда не согласятся признать царем Сигизмунда. Как только Сигизмунд откажет в призвании на царство Владислава, Голицын полагал, что начнется в стране антипольское движение. Придется избирать царя из своих, а кто же обладал большим правом наследовать престол, как не Голицыны? Филарету ответил:
— Стоять нам надобно за Владислава и не отступать от условия, чтобы он перешел в православную веру.
Филарет, опасаясь, что Василий Голицын не устоит перед домогательствами панов, решил его укрепить.
— Владислава на царство король не даст, иначе сегодня поспешил бы объявить о своем согласии. На московский престол король метит себя. Если мы под-дадимся будем прокляты навеки. А будем стоять до смерти, русские люди придут к согласию избирать своего царя. Не на тебе ли, князь сойдется надежда русских людей? На тебе, князь!
— Не заносился я столь высоко! — ответил Голицын.
— Мимо тебя, князь, некому русскую землю оберечь и православную веру защитить. И ты это знаешь!
На 15-ое октября был назначен первый съезд послов и королевских комиссаров. Лев Сапега сразу же дал понять, что имеет дело не с равноправными представителями равноправного государства, а с челобитчиками, которые пришли испрашивать королевские милости. Не упомянув о Владиславе, сразу же спросил:
— Когда Смоленск откроет ворота и впустит королевское войско?
Голицын, поглаживая бороду, оглядел с удивлением своих сотоварищей, и ответил:
— Что за спрос о Смоленске? То не к нам спрос, а к нашему государю, коего мы избрали всенародно, к Владиславу царю всея Руси. Мы же просим, чтобы наш великий государь пожаловал нас и шел бы, не мешкая, в Москву, чтобы его великие государства будучи безгосударны, не пустели бы и не разорялись. Митрополит Филарет с нами, чтобы привести королевича Владислава в православную веру, а Москва встретит царя Владислава вселюдно при звоне всех колоколов.
Ян Потоцкий вскипел от возмущения.
— Как это не говорить о Смоленске? О чем же тогда говорить? — Обращаясь к Льву Сапеге, добавил: — Неужели гетман дал обещание отправить в Москву с этой депутацией королевича Владислава?
— Гетмана здесь нет и у него не спросишь, а я вижу, что послы лгут. С нами здесь король, а с ним власть королевская, а не гетмана!
Поднялся Филарет и твердо сказал:
— Послы не лгут, а лгут, ваши милости! Гетман привел к присяге королевичу Владиславу московских людей прилюдно и открыто!
— Отче! — остановил его Лев Сапега. — Когда духовные лица вмешиваются в светские дела — выходит несуразица. Гетман не мог приводить к присяге королевичу Владиславу московских людей, это московские люди от своих беспорядков захотели присягать королевичу, то дело московских людей. А вы, не имея согласия короля и согласия королевича, требуете, чтобы Владислав был отправлен с вами в Москву. Помилуйте! Такое дело не может свершиться без сейма!
— Гетман... — начал было Голицын, но его оборвал Лев Сапега.
— Оставим гетмана! Гетман в Москве, а вы здесь у короля. Здесь — власть короля. Король спрашивает, как же так, московские послы просят отпустить в Москву королевича, а его отцу не хотят открыть ворота Смоленска?
Долго еще изощрялись королевские комиссары в поисках доводов, что надо прежде всего открыть ворота Смоленска. Послы стояли на своем. Пришли они, дескать, не ворота Смоленска открывать, а за королевичем, который избран царем. Лев Сапега прервал переговоры, сославшись, что должен известить короля об упрямстве московитов. Послов отвезли в их стан.
Кропил землю мелкий и холодный дождичек. Темень. Вдалеке, там, где рас-полагалось польское войско, обложившее городские стены, перемигивались огоньки костров.
И послам, чтобы согреться пришлось развести костры. Голицыну отсыскали походную жаровню и поставили в его шатер. Голицын пригласил к себе Филарета.
— Будем стоять на смерть! — сказал Голицын.
Филарет перекрестился.
— На мне крест, и я готов к любым гонениям иноверной латыни.
23-го октября вновь состоялся съезд послов с королевскими комиссарами. И опять все сошлось к требованиям польской стороны, чтобы московское посольство повелело смольнянам своей властью открыть ворота.
Закончилось все резкими словами Льва Сапеги:
— Довольно! Поговорили! Конец препирательствам, конец и Смоленску. Падет его пепел на ваши головы!
2
Жолкевский спешил обустроить пребывание польского войска в Москве, чтобы отбыть под Смоленск, пока не пришло известий от посольства, которые встревожат московских бояр.
Захар Ляпунов опередил его. Он успел дать знать брату Прокопию о чем послы спелись с поляками, а от себя добавил, что король вовсе не собирается присылать сына в Москву, а сам вознамерился сесть на московский престол и заграбастать под себя всю русскую землю. Прокопий не замедлил повестить о том московский люд.
То, чего опасался Жолкевский, вступая в Москву, исподволь накапливалось, предвещая взрыв. Потому и спешил он в Смоленск, надеясь уговорить короля дать на царство в Московии Владислава. Король, зная, что Жолкевский собирается покинуть Москву, назначил своим наместником в Москве Гонсевского и возвел его в боярство, не имея на то никакого права. И король и Гонсевский не хотели видеть того, что видел Жолкевский, не хотели слышать нарастающей подземным гулом опасности.
Мстиславский, узнав, что Жолкевский собирается в отъезд, примчался к нему в страхе и чуть ли не возопил:
— Ваша милость, пан гетман, пощади наше сиротство! До сих пор мы не знаем, когда прибудет наш Богом избранный государь Владислав, а ты собрался уходить! Только ты, гетман, можешь успокаивать народ, только при тебе не дойдет до ссоры между польским войском и московскими людьми. Поляки задорны. Некому будет держать их в узде.
Жолкевский невысок ростом, жилист, поворотлив и в свои шестьдесят лет. Мстиславский высок, тучен, розовощек, борода по пояс. Жолкевскому смешно было глядеть на плаксивое лицо первейшего московского боярина и слушать его жалкие причитания. Вообразила эта туша, что поляки пришли в Москву защищать бояр от народного гнева. Ответил, однако, сдержанно. Еще не настал час полного польского владычества.
— У пана Гонсевского рука твердая. О московских людях, то твоя забота, боярин! Боятся своевольства польских воинов нечего, над ними остается пан Гонсевский. Бойся своих людей!
У воина сборы не долги. В сборах Жолкевский обрел спокойствие. Свой долг перед Речью Посполитой он исполнил. Разгромлено под Клушиным царское войско, захвачена Москва. Остальное дело короля, если королевская спесь не затмит ему разум.
На Пожаре у Покровского собора, у Фроловских ворот до храма Казанской Божьей матери, на Варварке и на Никольской улицах собралось польское войско проститься с гетманом. Московским людям предстала для обозрения вся польская сила, что изменой вошла в город.
Жолкевский объехал хоругви своего воинства и говорил с Лобного места:
— Мужеством и доблестями вашими мы овладели Московским государством. Мы свершили то, что никогда еще не свершалось Речью Посполитой. Мы довели до того, что Московское государство приговором всей земли просило, как милости, государем королевича Владислава, отдав себя на волю нашего короля.
Верьте мне, что теперь наше дело сохранит уже не храбрость ваша, не оружие, а повиновение вашему вождю Гонсевскому и безобидное обхождение с московскими людьми. Смотрите, чтоб не пропали даром ваши труды, и, по причине чьего-либо своевольства, Речь Посполитая не упустила бы того, что приобрела ей доблесть ее подданных. Я еду к королю, чтобы представить ему о вашей верной службе, трудах, кровавых страданиях и просить щедрого и милостивого вам награждения.
Проводили гетмана криками «виват»!
Поезд Жолкевского тронулся в путь. Впереди пара лошадей тянула телегу с Шуйским.
Незримыми, трудно уловимыми путями рождаются в народе предчувствия грядущих перемен. С отъездом Жолкевского кончался медовый месяц польско-русского брака поневоле. Жолкевскому предоставился случай и самому впасть в обман. Его вышли провожать толпы московских людей. Из-за тесноты на улицах взбирались на крыши домов. Ему думалось, что московские люди сожалеют об его отъезде. Нет, не сожалели, а радовались, что близится час расплаты за унижения перед ляхами. Московские люди уже давно исподволь собирали оружие и прятали его по своим захоронкам.
И никто не уронил ни слезинки по бывшему царю Шуйскому. Получил свое!
Со стен Смоленска осажденные увидели, что в польском стане поднялась необычная суета. От лазутчиков было известно, что поляки не готовят приступа. Происходило что-то иное.
