Когда аббатство, включая госпиталь и помещение для раздачи милостыни, уже находилось в руках восставших, появился аббат де Лa Мар, высокий, прямой старик с изможденным и хищным лицом фанатика.
— Зачем я вам нужен? — спросил он, озирая заполненный возбужденными горожанами клуатр. — Если вы пришли разорять — разоряйте, хотите грабить — я не чиню препятствий.
Вперед вышел именитый купец Ричард Уоллингфорд, которому Грайндкоб вручил привезенный патент.
— Перед тобой не грабители с большой дороги, эминенция, а честные граждане и верные подданные, — заявил он с достоинством. — Давай договоримся по справедливости, ибо мы не желаем войны.
— По справедливости! — размахивая георгиевскими знаменами, поддержали сент-олбансцы. — Верни нам наши права!
— Как я могу возвратить то, чего не было? — упорствовал настоятель, хотя понимал, что играет с огнем. — Вы самовольно присвоили не принадлежащие вам угодья и привилегии. Это большой грех, прихожане. От него адской серой попахивает!
— Не надо пугать нас, святой отец! — не выдержал Грайндкоб. — Лучше уступи добром. Ведь с народом шутки плохи!
Де Ла Мар, осведомленный об участи примаса Седбери и магистра Хелза, внутренне содрогнулся, но не подал виду.
— С тобой, щенок, я вообще не разговариваю! Пригрел на груди змею…
— Прочти, эминенция, — Уоллингфорд развернул перед настоятелем патент. — От имени короля мы требуем возвратить хранящиеся в монастыре документы.
— О каких документах ты спрашиваешь? Я уже устал твердить, что никакой грамоты короля Оффы у нас нет. Мы вообще знать не знаем языческих конунгов.[105] Вы бы еще вспомнили, что было до рождества Христова!
— Тогда верни грамоту доброго короля Генриха, утверждающую за общиной Сент-Олбанса права на поля, пастбище, лес и рыбную ловлю.
— Пойдем в церковь, поговорим. — Не глядя на окруживших его горожан, аббат направился к романской базилике. — Недостойно мне вот так стоять перед вами, — бросил он на ходу.
— Пусть будет по-твоему, — согласился Уоллингфорд. — Побудьте здесь, братья.
Переговоры продолжались в ризнице с глазу на глаз.
— Ты разумный человек, Ричард Уоллингфорд, — сказал настоятель, — и, вижу, не хочешь зла. Но рассуди сам, как я могу пойти навстречу явному беззаконию?
— Разве ты не видел подписи короля, эминенция?
— Подпись я видел, но это ничего не меняет. Требования сент-олбансцев, этих овец заблудших, не-за-кон-ны! — протянул Лa Мар. — Против них свидетельствуют хранящиеся в Вестминстере протоколы процесса, который ваши нечестивые отцы вели с монастырем. Постановление суда можно оспорить только в судебном порядке.
— Твои ссылки на закон и судебные постановления излишни. Власть перешла к общинам, и прежние законы потеряли значение. Вместо того чтобы цепляться за букву, советую тебе взглянуть людям в лицо. Они готовы на все, и Уот Тайлер обещал прислать им подмогу. Не бери на душу греха, эминенция.
Последний аргумент сломил стойкое сопротивление старца. Вождь был мертв и убит, но жило его грозное имя.
— Господь с тобой, Дик Уоллингфорд, — раздувая ноздри орлиного носа, прошипел Ла Мар. — Мы дадим вам новые грамоты, потому что прежних нет и в помине. Ты сам продиктуешь писцу ваши требования.
— Этого мало, эминенция. Народ требует документы и книги, принадлежащие архидиакону и викарию церкви святого Петра. Среди них должна быть и грамота короля Генриха, писанная золотом и лазурью.
— Такой грамоты нет. — Седой упрямец обреченно махнул рукой. — Впрочем, я поищу и, если найду, выдам после обеда.
— Но долговые расписки и прочие обязательства тебе лучше отдать сейчас, иначе я не поручусь за библиотеку.
Выйдя из церкви, Уоллингфорд сообщил ожидавшим о результатах переговоров. Все возвратились в город, чтобы сжечь кабальные пергаменты на площади возле креста.
После полудня народ вернулся к монастырским стенам. Под диктовку Уоллингфорда писец изготовил грамоту вольностей, которую скрепили затем личной печаткой аббата и буллой[106] монастыря.
Однако народ не успокоился, продолжая требовать возвращения патента с лазурью и золотом. В противном случае угрожали поджечь монастырь.
— Я искал ваши бумаги, но не смог ничего найти! Клянусь господом богом! — Аббат истово перекрестился. — Если это так важно для вас, то давайте сделаем копию. Вы сами можете перечислить ваши вольности, а я помечу их временем короля Генриха и тогдашнего нашего настоятеля… Ну, что еще мыслимо предложить?
— Не надо нам копий, — выступил согбенный старец, бережно ведомый Грайндкобом. — Возврати нашу, писанную лазурью и золотом, о которой рассказывал мой отец!
— Вот и отправляйся к нему, старый дурак! — взорвался Лa Мар. — Может быть, он скажет тебе, где видел эту проклятую грамоту!
Толпа угрожающе заволновалась. Уоллингфорду с трудом удалось восстановить спокойствие. После мучительных препирательств было заключено перемирие до следующего утра. Сошлись на том, что, коли грамота не отыщется, ее поисками займутся сами горожане.
Разрушив усадьбы наиболее ненавистных служителей монастыря-спрута, сент-олбансцы разошлись по домам. Вокруг аббатства были выставлены усиленные караулы. Под страхом немедленной смерти воспрещались всякие входы-выходы. Об этом было оповещено на перекрестках при развернутом знамени со львами и лилиями.
Мятежный город и растревоженная обитель погрузились в сон, погасив огни. Среди тех, кто не спал в ту ночь, был инок Томас Уолсингем, ведший строгий учет «деяний» аббатов монастыря святого Олбана. Список «деяний» благополучно дошел до потомков.
На другой день прибыл королевский герольд. Скоро уже весь город знал, что Тайлер убит, а вокруг короля собираются отряды карателей. В сумке курьера-рыцаря лежала и грамота Ричарда, помеченная пятнадцатым днем июня. В ней король просил подданных Хартфордского графства и всех соседних общин не причинять ущерба сент-олбанскому аббату, монахам и монастырю, обещая заставить оного настоятеля дать удовлетворение всякому, кто чувствует себя обиженным и притесненным.
Еще не проросла маками кровь на Смитфилдском поле, и король пока лишь просил.
Огорченные грустным известием, повстанцы посовещались и решили стоять до конца. Скорбя об убитом, они не ожидали для себя никаких особых невзгод. Разве король и право были не на их стороне? Впрочем, просьба его милости несколько поубавила пыл. О разгроме обители уже не было речи.
Глава тридцать шестая
Пир победителей
О люди, гнуснейшие и ненавистнейшие на земле и на море, вы, недостойные жизни по сравнению с лордами, на которых вы напали, — вы достойны жесточайшей смертной казни, и вас казнили бы, если бы вы не были послами. Идите к своим товарищам и отнесите им ответ короля. Вы были крепостными и останетесь ими, вы останетесь в крепостном состоянии, но еще несравненно худшем и более тяжком. Пока мы живем и с божьей помощью правим нашим королевством, мы постараемся всеми силами, способами и возможностями примерно наказать вас, так, чтобы наследники вашего рабства имели вас перед глазами, как зеркало, и чтобы вы были для них постоянным предметом и проклятий и страха, и чтобы они боялись поступать так, как вы.
Ответ Ричарда Второго гражданам Эссекса
Сильные мира сего не забывают услуг, особенно оказанных в трудную пору. Они платят неблагодарностью за пережитый страх и унижение. Положение Солсбери незаметным образом пошатнулось. Новые фавориты громогласно обвиняли его в том, что своими действиями он подверг особу короля неоправданному риску. Призывы эрла проявить дальновидность и не дразнить народ чрезмерно крутыми мерами не встречали должного понимания. Королева-опекунша и оба дяди выдвигали на ключевые посты своих конфидентов. Единственное, что успел сделать Солсбери, перед тем как окончательно утратить влияние на государственные дела, — это свалить Ричарда Арондела. Временный хранитель печати так и не получил вожделенное канцлерское кресло. Не преуспел в своих чаяниях и Томас Арондел, замахнувшийся на архиепископскую митру. На высшие посты выдвигались большей частью фигуры малоизвестные, а то и вовсе ничтожные. Самостоятельность, ум, глубина и оригинальность суждений оказались решительно не ко двору. Зато на все лады превозносилось усердие и восхвалявшая себя самое безудержная преданность.
Уильям Уолуорс, перехвативший лавры Солсбери, пребывал в большом фаворе. Поставленный во главе чрезвычайного трибунала, который уже с понедельника начал заседать в Гилдхолле, лорд-мэр не затруднял себя излишней судебной процедурой. Смертные приговоры сыпались как из рога изобилия. Палач в Чипсайде едва справлялся с работой. На плаху укладывали сразу по три, по четыре головы. То и дело приходилось менять изрубленное чуть ли не в щепки бревно. Впрочем, приговоренные к топору еще могли поздравить себя с удачей. Других ожидала смерть мучительная и медленная: кого подымали на дыбу или разрывали на части, а кому выпадали и оба ужасных жребия. Особенно усердствовали по части типично английской «квалифицированной» экзекуции, когда поочередно отсекают члены и сжигают внутренности.
