Налетел Крым-Гирей на Елисаветград, ударили со стен крепости пушки густой картечью, не устояла татарская конница, откатилась в степь.
— Зачем нам крепость, — сказал Крым-Гирей. — Нам ясыря[83] и по селам выше ушей хватит.
И покатилась ненасытная Орда на запад, чем далее, тем более тяжелая от добычи. Хан приказал красивых девушек ему казать, дабы набрать хороший подарок султану. Другой отряд крымцев, отколовшись, проскочил до Бахмута и, попленив около восьмисот человек, утянулся в Крым.
Сам Крым-Гирей, кроме скота, нахапал более тысячи пленных, сжег столько же домов не только неприятельских, но и друзей-конфедератов. И у них дочки оказались не хуже русских, после ханского прощупывания в ясырь угодили.
Пронесшись вихрем по русским и польским землям, хан ушел за Днестр на земли султана. И лично повез ему в подарок прекрасных белокурых полонянок, весьма ценившихся в восточных гаремах. Чем оказался знаменит этот набег Крым-Гирея на Русь?
Не полоном, которым огружались татары многажды дотоле, а тем, что он стал последним для крымских хищников. Именно при Екатерине II был положен конец этому позорному промыслу беспокойных соседей.
При выходе из Сената Петр Семенович увидел у крыльца коляску, пропыленную густо с дороги, запряженную парой. Из нее навстречу ему выпрыгнул генерал.
— Батюшка!
— Ваня! — воскликнул граф радостно.
Обнялись отец с сыном. У старика заблестели слезы в глазах, заметил, как сын оберегал правую руку:
— Что у тебя с рукой?
— А-а, ерунда. Пулей зацепило малость.
— Ранили? Где?
— Под Измаилом.
Заметил на груди сына на Андреевской ленте медаль:
— За что?
— За Кагул[84], батюшка.
— Ну молодец, ну молодец! — Старик поймал рукой медаль, положил на ладонь, приблизя лицо, всмотрелся в надпись, прочел вслух: «Кагул. Июля двадцать первого дня тысяча семьсот семидесятый год». Рад, безмерно рад за тебя, сынок, и генерал уж. Кем командуешь?
— Кирасирами.
— Значит, тяжелой кавалерией. Прекрасно, прекрасно. Ну что ж, поедем в нашу деревню, тут рукой подать.
Салтыков оглянулся, увидел выходящего из Сената губернатора Юшкова, окликнул:
— Иван Иванович, скажи, пожалуйста, Бахметеву, что я в Марфино отъехал. Ко мне сын с войны прибыл.
— С радостью вас, Петр Семенович.
— Спасибо, Иван Иванович, это действительно большая радость, вернулся с войны живой.
— Я скажу полицмейстеру. Езжайте спокойно, Петр Семенович.
Из коляски вылез денщик генерала, сел на облучок. Отец и сын влезли, сели рядом.
— Езжай, — сказал фельдмаршал.
— Куда прикажете?
— В Марфино, это в сторону Твери.
В пути, вздохнув, молвил сыну:
— Жаль, мать не дождалась, то-то б было радости.
— Когда померла?
— На Троицу. Царствие ей небесное.
Оба перекрестились и молчали до самой деревни. Граф приказал топить баню, чтоб можно было помыться сыну с дороги. Сходили на могилу Прасковьи Юрьевны, постояли в тишине.
Воротившись, сели обедать. На стол подавал старый денщик фельдмаршала Прохор. Он радостно приветствовал молодого Салтыкова:
— Здравия желаю, Иван Петрович. Вот уж мы и в генералы вышли.
— Вышли, Прохор, вышли. А ты все еще бегаешь?
— А как же? Чай, с Петром Семеновичем прошли вместе огни-воды и медные трубы, таперча вот Москвой управляем.
— Ты, Проша, зубы не заговаривай, — добродушно сказал фельдмаршал. — Тащи нам лучше Парашиной наливки малиновой.
— Я думал, после баньки уж, — говорил Прохор. — А то с нее в жару-те тяжко будет.
— Пожалуй, ты прав, Проша, — согласился граф. — Но по рюмке, поди, можно? А?
— Так и быть, — вздохнул Прохор, — по рюмочке примите ради радости. — И принес, поставил бутылку с малиновой наливкой.
— Разлей, Проша, разлей, — попросил Салтыков. — И себе ж не забудь.
Прохор наполнил три рюмки, дождался, когда господа возьмут свои, взял ту, что осталась. Стоял у стола, садиться не смел, знал свое место.
— Ну что, Ваня, — поднял граф свою рюмку. — Как у нас говорят, со свиданьицем нас.
Выпили, принялась за жареных карасей.
— Сказывай, сын, как там воевалось вам ныне?
— Да жаловаться грех, батюшка. Удача нам более сопутствовала в этой войне.
— Удача, сынок, дама капризная, она дуракам не сопутствует. Кто на главном командовании был?
— Первой главной армией командовал сперва Голицын.
— Александр Михайлович?
— Он самый.
— Я б не сказал, что выбор был удачен.
— Почему, батюшка? Голицын неглупый человек.
— Верно, Ваня. Он очень умный дипломат, но вояка… Сумнительно.
— Второй армией Румянцев руководил.
— Ну, этот отчаянный парень.
— Потом Голицына за то, что долго протоптался у Хотина, отозвали в столицу, а армию велели передать Румянцеву.
— А кому он передал свою, вторую?
— Панину Петру Ивановичу.
— Ну, это неплохой командир. Ты в какой армии был?
— Я в первой.
— Значит, под Румянцевым?
— Да.
— Ну и как он?
— Очень решительный и настойчивый. Он нам и на марше покоя не давал. Все натаривал к бою. Вот идем, идем, и вдруг сигнал — три пушечных выстрела, и сразу все полки строятся в каре, словно враг нападает.
— Молодец, Петр Александрович. Умница.
— И верно, батюшка. Так натаривал полки, что перед настоящим боем перестроения происходили, кажется, в несколько мгновений.
— Ах умница! А я вот до такого не додумался, все солдат жалел, мол, впереди сражение, чего их попусту дергать. Я рад, Ваня, что ты под такую команду попал. Очень рад.
— Да. Румянцев всегда говорит: «Врага не считать надо, а искать». И он побивал турок в два, в три раза меньшим числом своих солдат. Под Ларгой, например, Аберды-паша имел восьмидесятитысячный отряд, а у нас было всего тридцать четыре тысячи. Мы их разгромили так, что они побросали свои палатки. Здесь же разбили крымского хана Каплан-Гирея.
— А ты, Ваня, под Ларгой что делал?
— Турки по лощине стали заходить нам с тыла. От Румянцева прискакал посыльный: «Генерал, командующий приказал атаковать янычар, заходящих к нам в тыл». Вот мои кирасиры и показали им, где раки зимуют. Я сам повел их. Рубка была страшная. Не выдержали янычары нашего напора, побежали, да так, что своих пушкарей потоптали.
— А после Ларги?
— После Ларги была Катульская битва. Их разделяло-то всего две недели. На помощь Абды-паше, которого мы разгромили у Ларги, от Дуная уже спешил со свежим войском великий визирь Галил-Бей. У него уже была стопятидесятитысячная армия. Это, считай, в четыре раза больше нашей. На военном совете многие настаивали: «Надо звать Панина со второй армией».
— А где он был в это время?
— Панин был под Бендерами, он их и взял. Но Румянцев сказал: «У Панина своя задача, у нас своя. Будем сами атаковать».
— Но перевес в четыре раза, это уже серьезно.
— Перед самым боем он уже был и того более, в пять раз.
— Почему?
— Мы стояли у Ларги, приводили армию после сражения в порядок. Румянцев послал на разведку отряд Боура в сторону Дуная. И тот сообщил, что идет Галил-бей, Румянцев тут же велел выступать навстречу ему. Что делать с обозом, ранеными? Он оставил для охраны его корпус Волконского. Таким образом, навстречу стопятидесятитысячной армии врага мы выступили с двадцатисемитысячным отрядом.
— Это ж менее чем в пять с лишним раз.
— Вот именно, батюшка. И Галил-бей, конечно, знал, что нас мало, и оттого не озаботился занятием выгодных позиций. Но что придумал Румянцев? Турки заняли позиции в районе Вулканешт, а оттуда очень хорошо видна дорога, идущая с севера, взбегающая на высоту и исчезающая в лощине. Румянцев вызвал меня и говорит: «Иван Петрович, туркам очень хорошо видна эта дорога на взлобке. Бери своих кирасир, строй по четыре в ряд и съезжай по дороге в лощину. И по ней вне видимости для врага объезжай высоту и снова являйся на взлобке. Я полагаю, твоего корпуса хватит как раз на круг, вот и покрутитесь с полдня». Я спрашиваю: «Что-то вроде карусели?» Румянцев засмеялся: «Правильно. Пусть турки думают, что и у нас конницы достаточно».
— Ну Румянцев, ну хитрец, — засмеялся фельдмаршал. — И как? Турки поверили?
— Конечно. Потом пленных допрашивали, они говорили: «Еще бы вам не выиграть, целый день в лощине кавалерию накапливали».
— А у визиря сколько конницы было?
— Сто тысяч.
— Да, интересная арифметика, — крутил головой в восхищении Салтыков. — Нет, не случайно Александр Иванович сына Петром назвал, говорил, в честь Петра Великого. Не зря. Оправдывает его Петя сие славное имя. Вот поди, угадай. В молодости его сколь слез родители хлебнули — пьяница, бузотер, драчун. Александр Иванович хотел даже отречься от сына. А он, глядит-ко, взлетел, взорлил.
