Мы ехали, кажется, часа полтора. Но всё-таки прибыли в хутор Востриковский, когда на небе зажглись первые звёзды. Пока в санроте разгружали повозку, я метнулся искать майора Денисенко, начарта полка. Сам не знаю, почему к нему. Показалось, поскольку он главный артиллерист в части, то поможет и с патронами. Когда всё-таки отыскал его в штабе, он первым делом спросил, что с орудиями. Когда услышал ответ, проскрипел зубами и выругался. Затем поинтересовался, за каким лешим меня сюда принесло. Удивился: «За патронами? Это не ко мне».
Я думал, придётся самому шастать по ночному хутору. Но майор Денисенко сказал: «Следуй за мной». Повёл куда-то, отдал приказ незнакомому лейтенанту, и тот ответил, что у него с боеприпасами негусто, но даст, что сможет. Я побежал обратно в санроту. Нашел там Василия и приказал ему ехать за патронами, а сам стал искать Петро. Нашёл его возле операционной палатки. Сам бы не догадался, что внутри, если бы не надпись. Мой напарник лежал на земле, укрытый шинелью. Я опустился к нему.
– Держись, Петя. Всё будет хорошо, – сказал ему. Он ничего не ответил – был без сознания. Тогда я тайком перекрестил его трижды и поспешил к Василию.
Через двадцать минут мы спешно, насколько позволяла старая повозка, ехали обратно и везли несколько ящиков с патронами. Уж какой там калибр, я даже не стал спрашивать. Подумал, что любые пригодятся в нашем-то плачевном положении.
Глава 84
Когда Крохин получил назначение в этот батальон, даже сперва обиделся на командование. Его, боевого офицера, который с самого начала войны на передовой, отправить руководить какими-то рабочими! Да они и оружия-то толком в руках не держали. Разве что прошли срочную в армии, но когда то было? Большинству за 40, да они с Гражданской всё позабыли давно!
Прибыв на Сталинградский тракторный завод, Крохин познакомился с командиром батальона, начальником штаба и был назначен в первую роту. Когда пришел в цех, где она формировалась, его приветствовала разрозненная толпа разношерстно одетых трудяг. Большинство примерно лет 30-40, были несколько юнцов и четверо дедов: буквально, с седыми усами и бородами. Увидев офицера, они побросали папиросы и выстроились в нестройный ряд.
Один из стариков подошел к Крохину, молодцевато встал по стойке смирно и доложился:
– Товарищ командир роты! Личный состав первой роты первого рабочего батальона Сталинградского тракторного завода построен! Бригадир второго участка Петренко!
– Это не воинское звание и уж тем более не воинская должность, – тихо, чтобы слышал только он один, сказал Крохин. Дед не смутился:
– Так пока меня никто на другую должность не назначал.
– Разберемся, – сказал старший лейтенант.
Знакомство с личным составом роты продолжалось недолго. Крохин узнал, что перед ним рабочие из разных цехов. До войны все они составляли три бригады, соревновались между собой за выполнение плановых показателей, а теперь, когда враг оказался у ворот города, пошли на оборону родного завода. Лишь немногие имели военный опыт. Деды, как верно предположил офицер, воевали еще в Гражданскую, а остальные большинство служили срочную, то есть с оружием обращаться умели, но не были обстрелянными.
«И как мне с ними в бой идти?», – грустно думал Крохин, глядя на свое разношерстное воинство. Но деваться было некуда: буквально через день их перебросили на окраину завода, где отвели участок на левом фланге батальона.
***
В первый же день старший лейтенант понял, что был совершенно не прав по отношению к своим подопечным. Может быть, всех тонкостей армейской субординации они не знали, потому обращались друг к другу по-старинке, даже от младших к старшим не «товарищ старший сержант, разрешите доложить», а «Михалыч, я хотел тебе сказать».
Но это были мелочи по сравнению с тем, как эти простые работяги дружно принялись рыть окопы и ходы сообщений, тщательно окапываться и строить блиндажи. С каким усердием и смекалкой трудились, чтобы обеспечить надежную оборону отведенного роте участка. Крохин ходил, смотрел и радовался, что ему достались именно они, рабочие Сталинградского тракторного.
Ведь раньше-то видал он и других ополченцев. Под Москвой, например. Случилось ему однажды слышать рассказ о том, как погибал целый полк, составленный из советской интеллигенции: писателей, художников, музыкантов и прочих людей. Слов нет, были они как один яркими патриотами советской Родины. Только воевать не умели совершенно, а благодаря своей наивности шли на немецкие пулеметы в полный рост, словно хотели запугать тех своим бравым видом.
Шли и гибли один за другим. От того полка к вечеру осталась горстка израненных бойцов, которых отвели в тыл. Кого в госпиталь, кого на переформирование. Но сталинградские мужики оказались другими. Они не спешили идти в атаку, сверкая трехгранными штыками на жарком августовском солнце. Вместо этого они уперлись в землю, чтобы не пропустить немцев к городу и Волге.
***
Крохин чувствовал, что ему из этого окопа уже никогда не выбраться. Обидно было вот так умирать, не узнав, чем закончится эта громадная битва за Сталинград, которая только-только началась буквально на его глазах. Всех масштабов сражения, конечно, старший лейтенант охватить не мог, но чувствовал его размах.
Да и как-то мельком, случайно, увидел в штабе полка карту Сталинградского фронта, на которой были нарисованы синие стрелки, рвущиеся к Волге. Вообще-то за такое подглядывание, пусть и ненарочное, в особом отделе по головке бы Крохина не погладили. Чтобы не совал нос не в свое дело. Потому он постарался никому ничего не говорить, а лишь задумался о том, какие громадные силы и средства вовлечены в это сражение.
Из школьного курса Крохин помнил карту Куликовской битвы. Головной полк, полки правой и левой руки, засадный полк. Авторы книжки схематически обозначили стрелочками, как двигались русские, и куда били татаро-монголы. Тогда, в детстве, Крохину казалось, что это была величайшая битва в истории человечества: в ней участвовало больше двухсот тысяч человек с обеих сторон!
Но теперь старший лейтенант понял: под Сталинградом заварилась такая густая и настолько многолюдная каша, что по сравнению с ней Куликовская битва – всего лишь небольшой фрагмент или, как говорили в штабах, бой местного значения. Но Крохин не жалел, что умирает тут, на этом поле боя «местного значения».
Ему было жаль, что не увидит он больше своего сына Геру, который в этом году пошел в четвертый класс, и любимую жену Елену, которые остались в их маленькой уютной квартире на окраине Москвы. Что не сможет с ними прогуляться по набережной Москвы-реки и покушать любимого мороженого сынишки – сливочного с шоколадной крошкой. Что больше не поцелует свою нежную супругу и не скажет ей «Люблю тебя очень».
***
Лёля, добравшись до блиндажа, в котором и вокруг которого лежали раненые, ужаснулась: как ей перевезти такое количество людей в тыл?! Ведь тут не один грузовик нужен, а целая автоколонна! Или, по крайней мере, потребуется сделать несколько поездок туда и обратно.
Но ведь ночь, степь перепахана воронками, забросана обломками танков и самолетов, как все это объехать, не включая фары?! Ведь если фашисты заметят, – расстреляют на несколько минут. Лёля бессильно присела на деревянный ящик и задумалась. Солдат, что привел ее сюда, закурил, пряча папиросу в рукав, чтобы не отсвечивала далеко.
«Что же мне делать?!», – в отчаянии думала Лёля. И приказ не выполнить нельзя, и оставить этих раненых, умирающих без помощи бойцов тоже. Да и позвать некого: не зенитчиц же, в конце концов! У них своих раненых много, да и тех вывозить не на чем – единственный грузовик и тот взорвали немцы.
В кромешной тьме душной августовской ночи Лёля вдруг почувствовала, как что-то тронуло ее в руку пониже плеча. Она ощутила горячее дыхание, рукав стал влажным. «Меня ранило, кажется», – с тоской подумала девушка и повернула голову. Тут же отпрянула в сторону и шлепнулась на землю: прямо перед ней стояла лошадь и смотрела грустными огромными глазами.
