— Ну и шо? — спросил дворник Митрофан.
— Как «ну и шо»?.. А то, шо по-еврейски ванц — это и есть клоп, — улыбаясь, объяснил Миша Мирсаков.
— Ну и шо? — спросил дворник Митрофан, моргая белесыми ресницами.
— Ну, и получается и так и этак — клоп-клоп… — снова пояснил Мир-саков.
— А!.. Твою дивизию! Клоп-клоп выходит! Вот это имеешь! Клоп-клоп!.. — заржал дворник Митрофан.
— И он со своим фамилием еще регочет!.. — повернувшись в сторону Мирсакова, тихо сказал старик Ольшанский…
И оба они залились надрывным старческим смехом, кашляя и утирая слезы… Дело в том, что у дворника Митрофана была фамилия Курица.
— О, он уже подмел, он уже убрал, как курка лапой… — обычно говорил старик Ольшанский, давая оценку работе дворника.
Когда пришел слесарь Столяр, его встретили дружным смехом. Маня, стоя на пороге дома, глядя на эту картину, говорила:
— В доме нет ни крошки воды, а он треплет языком… Вы только на него посмотрите!.. Миша!.. Миша!.. За смертью тебя только посылать… Миша, иди уже в квартиру! Миша, утюг остывает! — несся через весь двор голос Мани Мирсаковой…
* * *
Рыба-рыба-рыба… Это не та «рыба», которая в домино, когда, шлепая костяшкой по столу, кричит Матвей, а живая настоящая рыба.
Да, так вот, Маня с Мишей стояли в длиннющей очереди.
— Миша, — сказала Маня, — пойди посмотри — она не дрыгается?
Миша вышел из очереди и подошел к прилавку. Он посмотрел на пышную грудь продавщицы Надьки, посмотрел даже больше, чем надо было, но, вспомнив о рыбе, перевел взгляд на тяжелый садок-авоську, в котором лежали скользкие рыбины.
— Ну что, Миша? — спросила Маня, когда Миша вернулся в очередь.
— Вроде бы нет, — сказал он.
В это время одна пожилая женщина, обращаясь к Надьке, спросила:
— Скажите, она у вас давно спит?
— Я ее не баюкала, — грубо ответила Надька.
«Она, как собака, которая перестает гавкать, чтобы поискать блох», — подумал о Надьке Миша Мирсаков.
— Ой, она уже второй сон видит, — сказал какой-то старичок из очереди.
— Шо вы такое несете, ведь ее только что привезли! — возмутилась Надька…
Вскоре по двору разносился аппетитный запах жареной рыбы.
— Миша, иди посмотри на ванну, — сказала Маня.
— Ты что ее вымыла?
— Ой, не в этом дело. Иди посмотри.
Круглая балия была наполнена водой, а в ней плавали рыбки. Одна побольше, другая чуть поменьше, вроде тех, которые вечно приносит с рыбалки дворник Митрофан.
— Маня, зачем ты их сюда выпустила?
— А что я должна была делать? Они же живые!
— И что теперь будет?
— Что будет? Ты их отнесешь на Днепр.
— Это же не речная рыба, Маня.
— Тогда отнесешь их в Совки и выпустишь в ставок. Ведь им надо подыскать воду.
— Э, это похоже на то, как поймать блоху, а потом искать собаку, на которой она сидела…
— Ну, хорошо, иди уже попробуй рыбу, пока не пришли дети.
Миша надкусил хрустящую пергаментную рыбку, и на его лице появилась странная гримаса.
— Миша, в чем дело? — спросила Маня.
— В чем дело… в чем дело… Она же как кактус, — произнес Миша, с остервенением вынимая из языка острые иголки.
А, тебе никогда не угодишь. Можешь не кушать. Дети съедят. Возьми лучше ведро с водой и отнеси этих бедняжек в ставок.
— О, сейчас я все брошу и пойду искать этот ставок! Подождут. Они же плавают, Маня.
— Ой, Миша, чтоб ты так уже плавал… Они же мучаются. Ты что, не видишь?
— Маня, подумай, зачем их снова выпускать в озеро? Мы их выпустим, а уже завтра тот же Митрофан поймает их на удочку.
— Так что ты предлагаешь? Убить их? Ты что, сможешь это сделать? Тогда убей их!
— Ой, Маня, не кричи уже! Хай они горят, те рыбки! Давай уже ведро…
Миша шел по пыльной дороге в Совки и размышлял:
«Люди ловят рыбу и несут ее домой, а я как последний идиот несу ее обратно… Ну, хорошо, были бы они золотыми, как в той сказке…»
… И вот подошел Миша к синему морю, то бишь, к Совскому пруду и не стал никого кликать, а, наоборот, стал осматриваться по сторонам, боясь свидетелей. А то ведь не поймут, засмеют…
Вокруг было пустынно и тихо. Миша осторожно спустился к воде и быстро опрокинул ведро. Некоторое время рыбки стояли у берега, но, осмелев, медленно отправились знакомиться с обитателями пруда.
«Уплыли себе и все… Ни тебе спасибо, ни тебе до свидания», — подумал Миша.
В душе Миша желал рыбкам всего самого хорошего, но какой-то чужой, не Мишин, внутренний голос злорадно сказал:
— До новой встречи в магазине!
* * *
— Дядя Митрофан, расскажите про войну, про то, как вы воевали, — обычно просили мы, обнаружив, как говорил старик Ольшанский, «момент трезвости» дворника Митрофана. Рассказывал он охотно, не заставляя себя долго упрашивать:
— Ну, шо… Значить, так дело було… Жрать-то хочется, а тут курка бегаеть ничейная. А мы с хлопцами вторые сутки не жрамши… Ну, шо ж… Стали усем, значить, нашим голодным отделением за нею гоняться. А она, наче самашедшая, тикает, даже у лет пустилась, не дается у руки, стерва… Я по ней хрясь из карабину… Хрясь, хрясь!.. Мима. Хлопцы усе патроны повыпускали… Тут уж и наш лейтенант наган вытягнув и усю обойму выстрылыв… Курка та клята до выстрелов уже привычная стала. Тольки на месте стрыбает и кудахчить. А за нашими действиями майор уже давно наблюдаеть.
— Ну, — говорить, — стрелки вы задрыпанные, это вы, — говорить, — и по врагу так стрелять будете? Ну, — говорить, — завтра вы мне экзаменты по стрельбе здавать будете! Я вас-то уж погоняю! — грозится.
Да… Ей-Богу так было… Ранило тогда майора на другой день… Ну, а новый, который заместо его пришел, конешно, знать не мог про нашу охоту на ту курку. Да… Курка — она курка, а враг — он враг и есть… Как говорится, настрелялись за усю войну по завязку, и экзамент тот давно поздавали. Чи не так?.. А скажить вы мне, байструки, шо главное у танке?
— Пушка!.. Пулемет! — слышались наши голоса…
— Нет, хлопцы, главное у танке — это не усра… Ну, не вкакаться!
Как-то на День Победы мы увидели нашего дворника Митрофана Опанасовича Курицу в праздничном пиджаке с тремя медалями солдатской Славы.
* * *
О том, что будут давать хлеб не по карточкам, а просто за деньги, узнали поздно вечером. И сразу же у магазина начал толпиться народ.
Вскоре почти вся Большая Васильковская с корзинками, сетками, мешочками, была у магазина; несмотря на поздний час, многие были с детьми, чтобы было больше рук.
— А помногу ли давать будут?
— Говорят — по кирпичику в руки. Ночь постепенно переходила в утро. Появились милиционеры: толстый дядя Леня Рак (из расстегнутой кобуры у него всегда торчали концы газеты, в которую был завернут нехитрый завтрак), приземистый Крысько с кошачьими усами, и их начальник, начальник райотдела милиции, седоволосый худой Крупа, тянувший левую ногу.
Вдоль очереди, гримасничая и пискляво хихикая, ходил Женька-сумасшедший. Босой, в драной рубашке, надетой на голое тело, и таких же драных штанах. Сверху (по улице) показались машины с солдатами. Они притормозили и остановились у магазина. Несколько солдат, спрыгнув с тяжелых «студебеккеров», направились к двери магазина. За ними, смешно подпрыгивая, увязался Женька.
— Дайте Женьке хлебушка! Кусочек… А я вам за это потанцую… Вот так… Вот так…
Танцует Женька. Смеются солдаты.
— Дай винтовочку — стрельнуть. Дай Жене стрельнуть!
Вдруг очередь пришла в движение, заволновалась. Солдаты, люди из очереди, милиция, крики… Все перемешалось. Со звоном разлетелось витринное стекло. От машин к магазину бежали солдаты. Что-то кричал, размахивая пистолетом, Крупа.
Женька бегал по развалинам домов на противоположной стороне улицы, собирал битый кирпич и бросал в толпу, в солдат… От магазина бежал Крупа, стреляя в воздух, а за ним бежали солдаты… Камень попал прямо в голову. На мостовой, раскинув руки, лежал Крупа. Смеялся и прыгал Женька-сумасшедший:
— Вот вам по кирпичику! Вот вам по кирпичику…
* * *
Генку никогда не называли по имени. То, что он Генка, мы узнали через много лет. Мы звали его Дуче. Так называли его и старший брат, и младшая сестра. А мать, высунувшись из окна, всегда кричала на весь двор:
— Дучка, иди домой!
… Японец, Соболь, Кащей, Булыжник, Вумница, Шкиля, Тюя, Губа, Косой, Цыпа, Бублик, Чуня, Муня, Мартын, Сопля, Зунда, Пельменя, Соловей, Воробей, Махно, Куркуль, Лапоть, Сундук, Короста, Хазер, Джуня…
К этим кличкам привыкли все. Даже дома нас так называли, особенно в те минуты, когда родители были недовольны своими чадами… Доведешь бабушку до бешенства и она, выливая тебе на голову тарелку с супом или кашей, назовет тебя не по имени, а плюнет в тебя кличкой, словно страшным ругательством, которое звучало, как проклятие…
