— Насколько я помню, между вами, сестрой и братом большая разница в возрасте. — Разговор снова принял неприятный оборот, и Филиппенко уже был не рад, что его завел. — Мне не приходилось их видеть.
— Сестра старше меня на восемь лет, Олег — на десять.
— Он… он тоже… там? — Филиппенко залпом, не чувствуя вкуса, допил вино.
— О его судьбе нам ничего не известно. Брат ушел из дома, когда ему не было и двадцати. Мама считает, что он решил пробираться к сестре, которая в то время жила в Варшаве, в доме бабушки, и училась. До войны мы всей семьей каждую осень подолгу гостили у нее… Собственно, из-за брата все это и началось… Нет, я не сужу Олега. При всей его ненависти к новой власти, идеализме и бешеном эгоизме. Такой характер. Он мечтал стать юристом, как отец, а здесь после ухода белых царили голод, разруха и террор. Вы, Андрей Любомирович, приехали сюда в двадцать четвертом?
— В конце двадцать второго.
— Ну, это неважно… — Рубчинская потянулась за папиросой. Филиппенко чиркнул спичкой, дал ей огня и прикурил сам. — Были упорные слухи, что брат ушел с частями Деникина, но это вранье. Я хорошо помню, как закрыли гимназию, а учащихся вместе с босяками из трудармии стали что ни день гонять на расчистку развалин в районе заводов… А когда в декабре тридцатого отца арестовали вторично, наша семья была уже окончательно и бесповоротно нищей. Даже без собственного угла. Мы все ютились у маминой близкой подруги, возле Сумского рынка, ее еще не до конца уплотнили. Лишь спустя два года папа нашел место, и родители получили ордер на две смежных комнаты в коммуналке — достаточно просторных, даже с балконом… К Балию на прием я пошла, когда уже никакой надежды не оставалось. Даже те, кого мы считали самыми близкими, обходили нас десятой дорогой… Всех, кто был арестован вместе с папой, отправили в ссылку…
— Но ведь обошлось? — перебил Андрей Любомирович.
— …А он продолжал сидеть в подвале на Совнаркомовской, — упрямо продолжала она. — Балий принял-таки меня, и выяснилось, что адвокат Рубчинский проходит по совершенно другому делу. И судьба его решается не здесь, есть и повыше товарища Балия — это его слова. Я ушла ни с чем. А через пару недель папу освободили, и Вячеслав Карлович вплотную занялся мною.
— Бог мой, дорогая, какие ужасы вы рассказываете! — всплеснула руками Вероника. Андрей Любомирович поморщился, но сдержал себя. — Ни о чем таком я и не подозревала. Знаете, я даже издали побаиваюсь смотреть на вашего мужа.
— Не так уж он и страшен, — возразила Юлия. — Обычный стареющий мужчина. Не без комплексов. С путаной биографией — я и по сей день не знаю, есть ли у него родня. Твердолобый. И не думаю, чтобы он когда-либо был счастлив.
— Однако при больших чинах. Может себе кое-что позволить, — Филиппенко издал короткий смешок.
— А вы? — Юлия поднялась со стула. — Вы разве бедствуете, Андрей Любомирович?
— Где уж нам, Юлия Дмитриевна, с нашим носом калину клевать. Мы люди маленькие. — Он с сожалением покосился на опустевшую бутылку. — Я, например, даже напиться как следует не могу… Уже покидаете нас? Жаль, очень жаль… И все-таки — вопрос, или, как у актеров говорится, «реплика на уход». Вот вы, насколько я понимаю, вышли замуж… вынужденно. А дальше-то?
— Вы что, собственно, имеете в виду? — Рубчинская, уже стоявшая на террасе, обернулась и в упор взглянула на Андрея Любомировича.
— Любовь, что ж еще, — произнес он с неизвестно откуда взявшейся злостью.
— Мои родители останутся в живых и не будут голодать. Отцу, если диагноз все-таки подтвердится, сделают операцию в Москве, а может, и в Праге. Если объявится Олег и его арестуют, то сразу не расстреляют. И Соне позволят приехать и беспрепятственно выпустят обратно. У вас больше нет вопросов?.. Тогда извините — за мной вот-вот должна прийти машина.
— Дорогая, погодите, я провожу! — Вероника Станиславовна порывисто шагнула к гостье. — У меня для вас маленький презент… И цветы, цветы не забудьте! Андрюша, подай, пожалуйста…
Он неподвижно следил за тем, как женщины покидают столовую. Юлия, так и не сочтя нужным проститься, шла с вызывающе прямой спиной, вполголоса обращаясь к жене. Вероника… Глядя на нее, Андрей Любомирович вдруг вспомнил, как неистово добивался ее, сколько ушло на это сил и как он был счастлив, когда она наконец-то сдалась.
У двери жена обернулась, взмахнула тюльпанами и укоризненно взглянула на него. С кончиков стеблей на светлые ясеневые доски пола капало.
— Андрей, ты сегодня словно с цепи сорвался, — еще не войдя, начала Вероника Станиславовна.
— Не повышай голос, пожалуйста!
— Чем тебе девочка-то не угодила? — продолжала она, но уже сдержаннее, подходя и наклоняясь к мужу. — Чем? Тем, что пытается спасти близких? Ты просто не способен понять, какая это жертва для женщины!
— Я не доверяю этой твоей… девочке. Сядь, выслушай спокойно. Неужели ты не понимаешь, — Андрей Любомирович развернулся вместе со стулом, — что Балий использует жену? Она бывает не только у нас. У ее близких обширные знакомства среди интеллигенции…
— Чушь, — перебила Вероника Станиславовна. — Тебе прекрасно известно, что Юлия живет в клетке. Назвать ее золотой — язык не поворачивается. Мне искренне жаль ее. Она в кино без его разрешения сходить не может. Сидит взаперти, как деревенская старуха. И отпускают ее только к родителям.
— Шла бы на службу. Работают же жены наркомов.
— Да что с тобой творится! Откуда эта злость, Андрюша?..
— А откуда Рубчинская узнала о Хорунжем? От Настены? Да кто в это поверит!.. — Он понизил голос до драматического шепота.
— При чем туг Настена? — удивленно проговорила Вероника Станиславовна, осторожно касаясь его плеча. — Юля в дружбе с Лесей, его падчерицей. И если бы она знала, мне бы первой сказала…
— Первой… Не трогай меня, Вероника!
— Ну, совсем расклеился. Успокойся, Андрей, возьми себя в руки! — Вероника Станиславовна нахмурилась. — Погоди… Я, кажется, понимаю… Господи, да ведь ты все на свете перепутал! Юлия говорила о совершенно другом человеке — нашем здешнем соседе…
— Что за сосед?
— Бушмак.
— Этот пьяница?
— Очнись! Какой пьяница? Ты же сам каждый день видел его с балкона — дома-то почти напротив!
— Так это Зюк? Черт!.. — Андрей Любомирович ошеломленно заморгал. — Он ведь, кажется, не голодал, Настена что ни день туда носила… Книги брал… Вот так номер! Он же моложе меня…
Юзик Бушмак, по-местному Зюк, жил бобылем в полуразвалившейся хате на том же краю поселка, где стояла бывшая усадьба Рубчинских. Это соседство стало предметом торга, когда Андрей Любомирович обсуждал с адвокатом условия покупки. Покосившаяся серая развалюха с мутными стеклами, щербатым порогом со следами топора и постоянно распахнутой настежь дощатой дверью портила красоту холмов и речной излучины, так славно вписывавшейся в оконный проем его будущего кабинета.
«Да что вы такое говорите! А кто, по-вашему, присмотрит за домом, когда вы зимой переберетесь в город?» — возмутился адвокат и повел Филиппенко знакомиться с Зюком. Тогда запомнились только пронзительно синие глаза, бритое желтое лицо с ввалившимися щеками и растерянная улыбка, когда они обменялись рукопожатиями. Зюк оказался предельно скуп на слова и довольно чисто, хоть и бедно, одет.
«Кто он такой, — поинтересовался Андрей Любомирович, когда они с Рубчинским вернулись на дачу, — и почему там все так запущено? Ведь вроде не больной, не немощный?» «Душа-двойник, — последовал загадочный ответ, — а такой душе все едино. Да вы не думайте, Бушмак — неплохой человек. Ему чужого не надо». — «А родня?» — «Мой покойный отец, — усмехнулся Рубчинский, — рассказывал, что эта хата стояла здесь и тогда, когда никаких дач не было. Ни частных, ни государственных. Зюк здесь и родился, а мать его умерла родами. Об остальных ничего не известно. Тогда, конечно, все выглядело иначе. Вы заметили — вокруг был большой сад. Яблони за баней видели? Анисовка. Старые, наполовину высохшие, но все еще плодоносят». — «Сад этот сильно смахивает на джунгли, а считать баней два десятка сгнивших бревен я категорически отказываюсь». — «Не знаю, не знаю, — пожал плечами адвокат, — лично мне Зюк по душе, мы с ним всегда ладили. У него золотые руки, поверьте, и дом когда-то, был как картинка в журнале „Поместье и усадьба“ — помните такой?.. Все меняется, не один Бушмак…»
Разговор с Рубчинским примирил Филиппенко со странным соседством. Сколько их, нищих, заброшенных, с темной судьбой, роется под корой жизни.
— Значит, умер, — повторил Андрей Любомирович. — Это неожиданно. Почему? Он что — до сих пор там?
— Да. — Жена быстро взглянула на окно и отвела взгляд. — Пришлось детей весь день держать в саду. Из местных никто не приходит — боятся. А нашла его Настя, еще утром. Понесла поесть, как обычно, а он на полу, лицом вниз. Весь в крови. Как-то все это… жутко.
