— Испей, отче Феофан, здравие Петра Алексеевича!
Он здешние порядки знал, не стал чиниться: грешные очи зажмурил — и всю кружицу бессловесно в себя втянул. Едва сил достало перекреститься да прошептать:
— Прости, Господи…
Преображенцы тем временем какую-то боярыню спымали, а из-за куста акации, как из-за редута, — сам царь Петр во всей грозной простоте. С болезной постели встал опять? С дубинищей-то заветной! Но со словами разлюбезными:
— Благослови, отче Феофан.
Благословил жгучие очи царя, но не удержался, слезу пустил:
— Пьян я, Петр Алексеевич… прости меня Господи…
— Попрошу — простит. Иль не уважит царя?
Маленько отдышался, ответил с меньшей кротостью:
— Для Господа все едины — что цари, что смерды последние, поелику…
— Поелику — не гневи! — взмахнул он по привычке дубиной, которая только для смеха и называлась тростью. — Я-то тебя прощу, за твою великую ученость, а тот, кто будет после меня?..
Саженным, никому и ничему не подвластным шагом, словно и не баливал, зашагал дальше, к своим поставившим на землю ушат и вытянувшимся преображенцам, а Феофан тогда горестно отметил: «Титан с дубиной самодержавной, а спина-то горбится…» И лицо ему не понравилось: одутловатое, землистое. Да ведь царю что, и горюшка мало: сам из ушата заветной кружицей испил и каждому преображенцу из собственной руки поднес. Преображенцев, как ни крепки, и без того шатает, а царю в таком доверии не откажешь. По жидким, еще молодым аллеям Летнего сада понеслось: «Виват! Виват! Виват!..»
Это было последнее свидание с Петром Алексеевичем…
Вскоре из-под часто ломавшегося пера вырвались горестные строки: «Что се есть? До чего мы дожили, о россиане? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем!»
Все это мигом вспомнилось при взгляде на засмурневшего Алешку Розума, которому что-то нашептывают драчуны-кадетики… Горечь у хлопца была спотайная. Долго в себе держал — да не удержал. Натура груба, а душа-то мягкая. Издали, из своего укромного кабинетика Феофан Прокопович принялся утешать:
— Бог даст, Бог даст, и без царя Петра носом в землю не ткнемся… Дубинка ли царская, трость ли герцогская — терпи. Не изволь перечить. Жизнь твоя понюшки табаку не стоит…
Он достал осыпанную алмазами табакерку, подарок Анны Иоанновны при восшествии на престол, но баловаться табачком передумал…
Опять задумался. Накрепко.
Про оторванный рукавчик виршеплета Алексашки Сумарокова, конечно, напрочь позабыл.
Не забыл про то сам Алексей.
Он достал черный, отороченный серебряным галуном рукавчик и внимательно осмотрел его. Разговоры про дрянное сукно, которое купчики-голубчики поставляют для армии, доходили и до такой глуши, как церковный клирос. Но здесь сукно нигде не порвалось, выдержало пастушью руку — не выдержали нитки. Из этого Алексей заключил: сукно-то не чета нашенскому, из-за морей, а вот нитки сучили какие-нибудь чухонки.
— Богдано, — кивнул он другу, — сыщи ниток, что от протопопово ряски осталось. Гарные нитцы!
Шили, конечно, не они, неумеки, а настоящий портняжка, — они только по наказу здешнего протопопа Иллариона присматривали, чтоб не подменили да не пропили чего. Все обрезки и остаток ниток в мешочек сложили — мало ли, порвется хорошая ряска, чинить заставят, тут уж без всяких портных.
Алексей нитки смотал в куколь и сунул в карман своего полусолдатского кафтана. Одевали их на гроши, что пошилось и оделось, наверняка из обрезков солдатских кафтанов, — швов больше, чем надо. Но под холщовую подкладку кудели было набито немало.
Где обретаются кадеты, он знал. Недалеко от Зимнего, огромно-деревянного дворца. От своей чухонки к церкви Пресвятой Богородицы мимо ходили, каждый раз делая большого кругаля, чтобы на военных не натыкаться. Зато натыкались на кадетиков. Отсюда и драки: улица, толком еще и не застроенная, с остатками вековых сосен, узка казалась. Под соснами и дрались. Ишь как снег утоптан! Кой-где и красная ягода снежок прожигает; всерьез-то друг дружку не били, больше по носопыркам. Алексей с довольным видом усмехнулся и дернул за рукав — опять рукав! — пробегавшего с опаской кадетика:
— Слухай, хлопче. Вызови до меня Алексашку Сумарока. Скажи: пришел тот, что рукав оторвал.
Кадетика ветром унесло от такого бородатого верзилы. Алексей и не надеялся, что просьбу его исполнит, а если и исполнит, так выйдет ли заносчивый боярский сынок? Это от него пошло: хохлы-мазницы!
Но Сумарок вышел, причем один, без всякой опаски. Дрался тоже хорошо, хоть и пониже ростом был. Ишь его, вразвалочку приближается! Правда, позади на снегу мельтешил чернокафтанный гурток. Может быть, и вопреки желанию Сумарока.
Он опять, как ничего и не случилось, был в ладном форменном кафтанчике… и, надо же, при обоих рукавах!
— Ну? — вопросил Алексашка Сумарок.
Это маленько рассердило Алексея, но он сдержал себя, сказал покладисто:
— Драться мы, как ведомо, и впредь будем, а рукав я хотел бы пришить. — Он очень старался говорить по-русски, но сбивался. — Вось и нитцы маю, иглицу то ж, — потряс портняжным мешочком. — Начальство, оно, поди, везде началит. Хоть наш протопоп, хоть ваш енерал. Ну-ка, думаю, тебя узрят безрукавного! Что, у дружка нейкого одолжил? — кивнул он на новенький кафтанчик. — Ты дай мне свой-то на единую ничку, у нас портняжка как раз работает, протопопу Иллариону рясу шил, еще кой-кому, за милую душу и твой рукавец на место пришпандорит.
— Портняжка? Рукавец? Заплаты? — ехидно поджал Алексашка Сумарок холеные, яркие губы.
— Ага, рукав. Вось ён, — из другого кармана выхватил Алексей сиротливого оборвыша.
— Пришпандорит? Заплату?
— Ды ниякой и заплаты не потребно. Доброе сукенце! — огладил Алексей смятый рукав. — Нигде не порвалось. Тильки нитки полопались. Гнилые нитки. Я принес крепеньких, чтоб ты убедился. От протопоповой ряски остались…
Он говорил уважительно, как не раз учил и архиепископ Феофан, наставник придирчивый. У него не было намерения ссориться. Но Алексашка Сумарок как с цепи сорвался:
— Сумароковым в заплатах ходить? От протопоповой рясы нитями побираться? Прочь, мужицкая харя!
Он выхватил злополучный рукавчик и начищенным своим сапогом втоптал его в снег.
У Алексея сразу зачесались руки. Он и раньше страха не имел, да и постарше был, не смущало, что опасно надвигалась из-за сосен чернокафтанная толпа.
Даже угрожающе стал закатывать рукава. Но тут откуда-то донесся зычный, явно офицерский голос:
— Господа кадеты! Общее построение! Где вы?..
Алексашку Сумарокова вместе со всей захребетной тенью унесло на зов.
Алексей плюнул с досады и побрел к себе в церковь.
Службы еще не было, хохлята готовились к спевкам.
— Пришил? — по-свойски посочувствовал дружок Богдано, тоже черниговский.
— Пришью… если еще раскроешь глотицу!
Не только дружок Богдано — и все остальные диву дались: чай, белены или другой дурной травы у кадетика наелся?
Ничего не отвечая, Алексей вломился в притвор церкви. Издали, из темных врат, как и кадетиков, позвал строгий голос:
— Шатуны-войтуны, на спевку!
Нет, голос у протопопа Иллариона был похлеще, чем у кадетского офицерика.
Часть вторая
Под стрелами Амура
Лето догорало, второе петербургское лето, но было не по сезону тепло. На взбережье Финского залива, там, где весенняя Нева натаскала целые горы песка, еще бродили без исподнего Преображенские солдаты, устроившие постирушку, да и дамы где-то за увалами песка похихикивали. Какие-то не в меру развязные купчики шлялись, что говорить, недавно из кабака. Матросы из Кронштадта целой оравой нагрянули, пошли месить песок. День уж такой компанейский, когда и Христос от трудов праведных отдыхал.
Утренняя служба у Пресвятой Богородицы прошла, а до вечерней было далеко. Регент по пьянке руку сломал, как раз правую, не мог перед носами палкой указующей махать. Алексей пошел с полным правом пошататься по городу; так и к заливу вышел. Ничего церковного, кроме нательного креста, в его обличье не было. Детина, каких поискать. Хотя те же преображенцы, — пожалуй, приглядистее. Мелкому мужскому народу в таком городе делать нечего. Бог обличьем и Алексея не обидел, как сказали бы на Черниговщине — «гарны хлопец». Без брадобрея-то уже не обойтись, бороду за неимением денег запустил, да и чуприна ножниц иногда требует. Не грусти, казак!
Но было ему чего-то невесело. Сам не поймет — с чего. Сидел на валуне, облизанном волнами, как громадное пасхальное яйцо, да камушки-голяши в воду побрасывал. Это называлось: галушки печь. Особенно если плоский голяшик попадался да рука не пасовала: отскакивая от воды, он раза два-три вновь вздымался и метал, кругами пек на воде очередную галушину. Скука не тетка, чего-нибудь да выдумаешь.
