— Тебе придется называть меня мессиром, — заметил рыцарь Джон. — Таков закон.
— Да ведь труднее муху на лбу шлепнуть! — только махнул рукой будущий сквайр Айвен, чем немного смутил своего господина и уронил в его глазах достоинство всех русских князей, которых тот с роду не видел.
Итак, не успели муэззины[41] призвать мусульман к третьей молитве, как отряд кафиров был полностью собран. Каждый получил то оружие, какое просил, и смену франкской одежды. Однако поначалу оружие и одежды были убраны в мешки, и я велел воинам одеться и вооружиться, как положено мамлюкам. После того, как приказ был ими исполнен, каждому из рыцарей был подобран похожий ростом и статью светлокожий мамлюк из числа славян, касогов, или грузин, одетый и вооруженый точно так же. Рыцари, конечно, недоумевали, однако из опасения спугнуть призрачную птицу своей свободы, благоразумно воздерживались от лишних вопросов. Только рыцарь Джон, считавший, что предводитель обязан знать больше остальных, заметил:
— Неужто ради сохранения тайны в темнице будут содержать наши тени?
Кому стать чьей тенью — воля великого султана, — напомнил я кафиру, но счел необходимым посвятить его в некоторые тайны великого замысла.
Джон Фитц-Рауф узнал, что отряд настоящих мамлюков вот-вот проедет по Священному Городу и выступит из него через Яффские ворота, направляясь на запад. Многие увидят этих мамлюков собственными глазами при свете дня, а кто захочет, тот пристально вглядится в их лица. Гораздо позднее, уже во мраке ночи, другой отряд, той же численностью, покинет город через северные, Цветочные, ворота. Свернув сначала на восток, этот отряд объедет весь Аль-Кудс с трех сторон света по Дороге Одинокого Льва, чтобы затем поспешить вслед первому на запад, по пути на Яффу.
— Дорога Одинокого Льва? — изумился рыцарь Джон. — Четыре года ездил по всем дорогам Палестины, а такой не знаю.
— Она пересекает многие пути, ведущие в город, но она почти незаметна для глаз, — сказал я ему, — зато ее очень хорошо чуют кони и ночью пускаются по ней вскачь, будто за ними гонится хищник. Когда мы ступим на нее, ты предупредишь остальных, чтоб не сдерживали коней. Животные в мгновение ока домчатся до Сиона[42] и сразу успокоятся.
— Откуда такое название? Что там за колдовство? — с некоторой тревогой полюбопытствовал рыцарь, суеверный, как все христианские воины.
— Так называют эту дорогу дервиши-странники[43], — открыл я ему еще одну тайну. — Раз в году, в самую темную ночь они водят по ней вновь посвященных, считая, что на ней человеку открывается тщета земного могущества…
И я рассказал рыцарю-кафиру старое предание о том, как во времена царя Давида[44], когда на горе Сион стояла его крепость и он правил из нее своим царством, в окрестностях Иерусалима завелся таинственный лев. Зверя никто не видел, однако ночами он обходил город и своим рыком наводил ужас на его жителей. Несколько раз смельчаки пытались его убить, однако наутро охотников находили разорванными на части. Лев продолжал обходить по ночам стены города, словно вызывая своим рыком на единоборство царя Давида. Стали поговаривать, что только сам царь способен поразить этого необыкновенного зверя. Наконец Давид, освободившись от неотложных дел, собрался на охоту, но тут к городу подступили грозные и многочисленные враги. В первую же ночь осады до жителей города донесся рев зверя, а затем — душераздирающие вопли из вражеского стана. На рассвете стан оказался пуст, если не считать двух десятков растерзанных тел, а также оставленных в панике шатров, палаток и повозок. Чужое племя убралось восвояси. Тогда Давид запретил евреям охотиться на льва и повелел на закате каждого дня оставлять на его дороге связанную овцу. Лев принимал жертву, никого не трогал, но продолжат сотрясать стены города своим ночным ревом. Но однажды всю ночь стояла глухая тишина. Даже ни одна собака ни разу не взвыла. На рассвете все жители города, не сговариваясь, вышли за его стены и увидели под Масличной горой, на дне пересохшего Кедронского потока, тело огромного льва. Он издох от старости. Вся его грива была седой.
— Но самое любопытное заключалось в том, — закончил я рассказ, — что лев оказался слепым. Какая-то болезнь еще в молодости выела ему глаза, и там, где срослись веки, остались только рубцы, как от старых ран.
— Ты ходил по этой дороге в самую темную ночь? — с еще большим любопытством спросил меня рыцарь Джон.
— Да, но не почувствовал ничего, — признался я ему. — Ничего. Видимо, я не рожден для власти и могущества, чтобы познать их тщету.
Глава 4
О двух дорогах, ведущих из одной ночи
В полночь мы покинули стены Аль-Кудса. До выезда из города мне полагалось замыкать отряд. Едва я вступил в ворота, как один из привратников — в ту ночь ими были телохранители султана — сунул мне в руку маленький кусок пергамента, и я очень удивился, когда прочитал при свете факела несколько написанных на том пергаменте слов.
Затем я поспешил вперед, встал во главе отряда и повернул на восток, на Дамасский торговый путь, с которого нельзя было сбиться и безлунной ночью. Днем, до самого заката, у древней оливы, стоявшей на пересечении пути с Дорогой Одинокого Льва была привязана течная кобылица. Там мой жеребец заржал, я легко направил его на Львиную тропу. Он содрогнулся и помчался по ней во весь дух, увлекая за собой остальных. Казалось, в одно мгновение ока (а ведь у слепого ока — и вечность как один миг!) мы обогнули всю Масличную гору, спустились в Гееннскую долину[45], пронеслись мимо Сиона. Город остался уже далеко позади, когда Яффская дорога откликнулась звонким стуком под копытами наших коней.
— Вот так скачка! — переведя дух, пробормотал рыцарь Джон. — Будто сам дьявол их нес!
Прочие подавленно молчали. Внезапная свобода, сытный ужин, одежды мамлюков и наконец бешеный галоп в темной ночи забывших про поводья коней — все эти чудеса заставили бывалых воинов растерянно смириться с любыми поворотами судьбы. Новая жизнь явно казалась кафирам необыкновенным сновидением, заставшем их в темнице. У меня даже и мысли не возникло пересчитать их, как овец.
Некоторое время отряд двигался спокойным шагом, пока вдали, справа от дороги, не замерцали огни и не появилось маленькое зарево, как будто кто-то за холмом разжег сильный костер.
Проехав еще немного, рыцарь Джон остановил коня, и у него за спиной разом стих цокот копыт остальных жеребцов.
— Пресвятая Дева! — прошептал он в испуганном изумлении, — Да ведь это же Эммаус!
Действительно, огни горели как раз в том месте, где, по преданию, пророк Иса после своего чудесного воскрешения явился на дороге двум своим ученикам.
С детства не страшась ночи, я, однако, и сам бы не на шутку встревожился, если бы в начале пути не прочел тех слов на маленьком куске пергамента.
— Там нас ожидает короткий привал и славное угощение, — попытался я успокоить доблестного рыцаря.
По неясному во тьме движению его руки, можно было угадать, что он перекрестился.
— Хоть райские кущи посули, я на милю не подойду! — пробормотал рыцарь Джон.
— Боишься, что твой пророк Иса накажет тебя за присягу королю-иноверцу? — не сдержавшись, уколол я рыцаря.
Мне всегда было любопытно испытывать христианские души, чтобы понять, как они устроены.
— Бог таких красных огней не зажигает, — твердо сказал рыцарь Джон, будто повидал уже все огни: и на небесах, и в преисподней. — Туда, верно, забрались бесы. Да и сам ты бес! Хоть убей, туда не пойду!
Остальные тоже уперлись на месте и угрюмо молчали. Хорошо, что хоть не блеяли испуганно.
Признаться, я растерялся, не зная, что делать. Однако великий султан, мир да пребудет над ним, оказался прозорлив. От Эммауса к дороге быстро потекла вереница факелов, и вскоре отряд был окружен двумя десятками всадников из личной стражи султана. На мою радость, их привел катиб аль-Исфахани. Он обратился к рыцарю Джону с такими словами:
— Великий султан, да возвеличит его Аллах над всеми властителями, велит кафиру, присягнувшему ему на верность, вместе со своими воинами посетить место, священное для всех христиан.
«Такое паломничество им и не снилось!» — пришла мне в голову веселая мысль.
В безлюдном месте, где когда-то находилось селение Эммаус, остались развалины христианского храма, построенного ромейской царицей Ириной[46] и разрушенного пять веков назад, в пору персидского нашествия на Палестину. В ту ночь сохранившееся щербатые стены были освещены огнями изнутри и снаружи, и перед входом в базилику был поставлен стол с нехитрым угощением — овечьим сыром и вином, уже разлитым по глиняным плошкам.
