– Каким образом? – с интересом спросил Бенц.
Фрейлейн Петрашева рассмеялась знакомым тихим смехом и с живостью сказала:
– Он пожелал написать меня.
– Полагаю, что вы не удивились. Такая женщина, как вы, знает себе цену.
Она слегка поморщилась.
– Да, цену!.. Мне кажется, что Гиршфогель оценил меня ниже, чем кто-либо. Я всегда сомневалась, видит ли он во мне нечто большее, нежели это злосчастное тело. В тот момент, однако, я не думала о цене и сразу согласилась.
Бенцу показалось, что она невольным движением оглядела себя в зеркале за спиной, на буфете. Потом она перевела глаза на него. Чувственные губы дрожали от сдерживаемой улыбки. Наступила пауза, и Бенц понял, что она вкладывает в слова «злосчастное тело».
– И видимо, это злосчастное тело заставило его гордость взбунтоваться сильнее, чем вы предполагали?
– Не знаю, – задумчиво промолвила она. – Хорошо, если так. Его надменность вывела меня из терпения, и я неразумно ввязалась в словесную игру. Я сразу же бросила ему перчатку. На следующий день он пришел к нам с холстом и красками. Ради эффекта я предстала перед ним en touette.[6] Я полагала, что буду позировать для большого салонного портрета. «О! – сказал он, увидев меня в бальном платье и с драгоценностями. – Вам не хочется сбросить все это?» Он так и сказал: «сбросить», словно я была платной натурщицей. Через полчаса я стояла перед ним в простом платье. Он был вежлив и дал мне возможность самой выбрать тему для разговора. Я опрометчиво пустилась в рассуждения о человеческих страстях и битых два часа выслушивала его кошмарные суждения о любви и женщинах. Подсознательно я чувствовала, что мои моральные устои поколеблены. И все же мне хотелось видеть его снова и снова. Я боялась признаться себе, что он мне нравится. Он!.. Желчный, больной, старый… Скажите, – с настойчивостью спросила она, – он вам рассказывал что-либо подобное?
– Нет, – сухо ответил Бенц.
– Он написал портрет. И еще несколько. Все до одного неудачные…
Она рассмеялась. Низкий, грудной смех сильнее слов говорил об ее ожесточении, которое на несколько мгновений лишило ее самообладания.
– Я вам сказала, – продолжала она, снова взяв себя в руки, – что он посредственный художник, не бесталанный, но не гениальный. Мне ничего бы не стоило оскорблять его или отвечать с тем же сарказмом, каким оп удостаивал меня. Однако я предпочла терпеть. Мне хотелось проникнуть в его прошлое. Я никогда не допускала столь жестокого любопытства по отношению к другим, по я догадывалась о какой-то трагедии в его жизни. Однако я привыкла к лести и комплиментам, а он ежеминутно унижал меня. Никто из знакомых немецких офицеров ничего не знал о нем. Наконец однажды вечером он сам раскрыл свою тайну: его жена убежала с любовником. Сделал он это признание совершенно неожиданно, безо всякого повода. Просто сказал: «В этот день пятнадцать лет тому назад жена убежала от меня с любовником». Я была потрясена и попросила его рассказать все. К несчастью, в тот вечер он был вдребезги пьян. Он махнул рукой и снова впал в оцепенение, в котором я его застала, когда пришла спросить, не присоединится ли он к гостям. У него сложилась привычка, придя к нам, уединяться в комнате брата и напиваться там. Пьет он ужасно. От пьянства у него даже экзема выступала на руках. На следующий день я спросила, все ли женщины в его глазах подобны той, которую он презирает. «Безусловно!» – ответил он, и вы бы слышали, с какой мрачной уверенностью он это произнес. Затем он добавил с иронией: «Даже самые великодушные». Такое нахальство ошеломило меня. Я сказала, что никогда не терпела его из великодушия. Это была правда, но он не поверил и подозрительно глядел на меня помутневшими глазами. Я даже подумала, не напился ли он до Умопомрачения. Однако голос у него оставался трезвым. «Очень хорошо, – сказал он с отвратительным довольством. – Будь вы великодушны, как вы воображаете, я не стал бы дружить с вами». Я сдуру подумала, что он льстит мне, и спросила, что, собственно, он во мне находит. Помню, что меня очень тронул его удрученный вид. «Все, – сказал он. – Все, что укрепляет ненависть мужчины к женщинам и дает ему удовлетворение от того, что он может презирать их!» Вы слышали что-нибудь подобное? Скажите, чем не безумец? Наверное, я вскрикнула от ужаса. Я не могла ни двинуться, ни произнести хоть слово. Андерсон вывел меня в соседнюю комнату. День был жаркий, но меня знобило, по обнаженным рукам бегали мурашки. Я увидела, до какого предела может дойти ненависть обманутого мужчины. Не знаю, стал ли бы он стрелять в жену, если бы настиг ее. Не знаю даже, не убил ли он ее на самом деле. Но меня поразило, с какой нечеловеческой страстью он разжигал в себе ненависть. Мне хотелось броситься в постель и заплакать, но нельзя было оставить гостей, и я, оцепенев, почти повисла на руках Андерсона. Мне стоило неимоверных усилий вернуться к гостям. Гиршфогель сидел на прежнем месте. «Я вас расстроил? – спросил он, подойдя ко мне. – Мы можем больше не встречаться, если вам угодно. Но неужели вам хотелось бы, чтобы я был другим?» С дьявольской усмешкой он властно спросил меня, буду ли я впредь принимать его у себя, если он нe изменит своих убеждений. «Да!.. – воскликнула я. – Я самая порочная, самая легкомысленная и недостойная изо всех, кого вы знаете. Приходите – вам тоже не найти другой такой, как я!»
Она умолкла и, слегка нахмурившись, опустила взгляд на скатерть. В наступившей паузе прозвучал оживленный голос ротмистра Петрашева и вслед за ним знакомый хохот Гиршфогеля, смех доносился приглушенно, но в звучании его проступал цинизм, неотделимый от облика Гиршфогеля.
– В то время сплетники забрасывали меня камнями. Я к этому привыкла и не очень сердилась. Меня скорее задело стремление Гиршфогеля оскорбить меня, чем его бессмысленные выпады. Я бы не заплакала, если бы в ту минуту не подумала, что он весьма деликатен с теми, кто гораздо хуже меня. Но у них была надежная защита – лицемерие, за ними стояли родители, у них не было репутации девушки, предоставленной самой себе. Вы знаете, нет более страшной репутации. Любой кретин мог бросить мне в лицо самые гнусные обвинения, ведь меня, мол, некому наставить на путь истинный. Все это разом пришло мне в голову, и я разревелась, как девчонка. Гиршфогель мог бы устыдиться, увидев меня. Но когда я подняла голову, рядом со мной стоял Андерсон. Гиршфогель просто вышел из комнаты – и, разумеется, не оттого, что испытал какие-то угрызения. Впоследствии я поняла, что он одинаково презирает всех женщин. Но по отношению к себе я была права: за меня некому было заступиться. Некому, кроме Андерсона… Он дрожал от гнева и спросил, надо ли потребовать от Гиршфогеля объяснений. Я знала, что он неспособен ссориться с кем бы то ни было, и рассмеялась ему в лицо. «Не нужно, – сказала я, – Гиршфогель высказался откровенно. Скажите ему, пусть остается самим собой». Тогда я была чиста, а развлечения, которыми жил мой круг, напоминали мне мутную лужу в пустыне. С омерзеньем, но я пила из нее. Сердце мое было пустыней. Все вокруг было пустыней. Весь мир казался мне пустыней.
Голос ее угасал, затихая до шепота, но сохраняя всю свою пламенность и нежность, а в печальных паузах словно звучал стон ее усталой души, раскрывающей свои тайны. Из-под опущенных ресниц загадочно поблескивали глаза. Черные волосы окружали ореолом матово-смуглое лицо, которое с каждым мигом казалось Бенцу все прекрасней.
– Мне хотелось исчезнуть, – продолжала она. – Я слышала немало историй о девушках, отравившихся вероналом. Но у меня не хватило сил покончить с собой. Лишь один человек мог спасти меня от всего, что случилось в дальнейшем, это…
Бенцу пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:
– …Мой отец!
Она вдруг решительно встала, и Бенц машинально последовал за ней. Она вошла в гостиную, где беседовали Гиршфогель с Андерсоном. Дым сигарет, подымаясь над креслами, наполнял комнату ароматом дорогого табака. На стене Бенц увидел портрет полного пожилого мужчины в военной форме с орденами. Портрет в золоченой раме с красивой резьбой был написан маслом, с прорисовкой мельчайших деталей. Андерсон и Гиршфогель мгновенно умолкли из вежливости или от удивления.
Фрейлейн Петрашева молча показала на портрет. Затем она отошла к открытому окну и картинно оперлась на плечо брата. Тот, однако, нарушил прекрасную композицию, поспешно шагнув к двери. Немного погодя со двора донеслись голоса его и шофера.
Фрейлейн Петрашева нетерпеливо прислушивалась к голосам.
– Простите, – обратилась она к Бенцу и Андерсону, – мне надо сказать брату два слова.
– Два слова! – пробормотал Гиршфогель сквозь зубы. – Бьюсь об заклад – куда больше. Она собирается поехать с ним.
– Чтобы увидеть кронпринца? – спросил Бенц.
Беспричинная язвительность Гиршфогеля по отношению к фрейлейн Петрашевой начинала злить Бенца, и он задал свой вопрос громче, чем хотелось.
