Руки Митридата мало походили на руки царя. Широкая ладонь, короткие толстые пальцы. Разве что цветом кожи: не серо-зеленой, как у землепашца, — белой, холодной, чуть отливающей голубизной.
И перстни — золото, камни, блеск, тяжелые перстни. Они словно придавливали руки к полированной крышке небольшого столика. И ножки столика, казалось, изогнулись под этой тяжестью.
На руках Митридата — браслеты, словно золотые змейки. На руках Савмака — эти змейки черно-красные.
Двое сидели рядом, и лица их были спокойны. Оба молоды, сильны, красивы.
Сколько времени длилось молчание? Может быть, миг. Может быть, год. Молчание длилось столько, сколько необходимо, чтобы понять друг друга. А кто скажет, сколько на это понадобится времени?
— Наверное, ты думаешь, — лицо Митридата бесстрастно, как и его голос, — тебя так долго держали в яме, чтобы помучить, — Митридат слегка качнул головой. — Это не так. Я просто забыл о тебе. Просто-напросто забыл. Но об этом будешь знать только ты… — Митридат помолчал. — А сегодня я вспомнил о тебе. Не знаю, почему. Но вспомнил. И велел привести. Теперь…
Он снова сказал:
— Ты сегодня умрешь… Я хотел поговорить с тобой. Я хотел спросить тебя: «Зачем? Зачем тебе нужно бьло все это?»
Савмак молчал. Митридат некоторое время смотрел на него, потом улыбнулся.
И сухие губы Савмака тоже дрогнули.
— Но я увидел тебя, — по-прежнему бесстрастно сказал Митридат. — И теперь у меня нет желания спрашивать тебя: «Зачем?»
Савмак опустил голову и начал методично массировать затекшие руки.
Митридат сказал в третий раз:
— Сегодня ты умрешь. Сегодня, но не сейчас. Сейчас мы с тобой выпьем вина, как добрые друзья. И я уже налил вина, тебе и мне, добрым друзьям. Вино уже в кубках — и он небрежно указал на два кубка, стоящие на столике.
Один был из золота. Словно сплетен из золотых, причудливо изогнутых деревьев, среди которых бежала, в ужасе закрыв лицо руками, нимфа Сиринга, а за ней гнался уродливый козлоногий Пан.
Второй кубок был из дерева, без всяких украшений, выдолблен из древесины тиса.
В обоих кубках — неподвижное темное зеркало, вино.
— Вот, — сказал Митридат. Он поднял золотой кубок. — Пей.
Эти дни, непохожие друг на друга, вдруг утратили извечный ритм. Они то проскакивали, смазывая, слизывая языком из памяти все события, то замедляли свой бег, становились сонными, засыпающими. Они превращались в подобие застоявшегося пруда, затхлого, мертвенно-зеленого, и такой же оттенок придавали мыслям.
Внешне Диофант, казалось, совсем не изменился. Он был, как и прежде, ловок, силен, с крепкой фигурой и упругой походкой. Его руки не утратили ни умения, ни прежней силы, он с удовольствием убедился в этом на состязании херсонесских атлетов. Ему казалось, что он живет привычной, размеренной, ритмичной жизнью, как всегда. Ест, как прежде, спит, как прежде. И только безумное, словно взбесившееся, время — то упругое, скачущее, то тягучее, почти останавливающееся.
Диофант собирал войско. Он знал, что это необходимо сделать как можно быстрее, что до тех пор, пока в Пантикапее сидит наглый щенок с отвратительным скифским именем Савмак, — все, что он делал в Тавриде, все, ради чего он терпел лишения и беды двух войн, — все будет ненужным.
Но Диофант, крепкий, красивый мужчина, стал стариком. Та оболочка, что прежде была всего лишь внешним соответствием внутренней сущности, теперь в любой момент могла лопнуть, потому что внутри была пустота.
Из последних сил стараясь сохранить хотя бы иллюзию прежнего, Диофант находил оправдания своей медлительности и неуверенности. Ему удалось убедить всех в том, что поход на Боспор требует долгой и тщательной подготовки. Ему даже удалось убедить самого себя в том же. Он проводил смотры воинов, обсуждал планы похода. На миг возвращалась былая уверенность. Но потом вновь накатывало оцепенение.
Так продолжалось около полугода. Окончилась весна. Стремительно пролетело жаркое сухое лето.
Иллюзия, которую Диофант бессознательно поддерживал в остальных и за которую судорожно цеплялся сам, становилась все более зыбкой. Давно уже были готовы воины, вооружение, припасы, корабли, а Диофант медлил. И сам не понимал, почему.
Он никогда не был трусом — и стал трусом. Он не знал этого — и узнал это.
Однажды, в самом конце жаркого лета, душной ночью, ему приснился странный сон.
Он видел агору[3]— то ли в Херсонесе, то ли в Пантикапее, а может быть, в каком-то другом городе, где ему только еще предстояло быть. Агора была заполнена людьми. Людей было множество, непохожих друг на друга и незнакомых Диофанту. Эти люди стояли плечом к плечу и хохотали, показывая пальцами на человека, стоящего в центре. Человек был совершенно голым, трясущимися от стыда руками он старался прикрыться от взглядов хохочущей толпы. Неожиданно Диофант понял, что видит себя, нагого, с посеревшей кожей, жалкого и дрожащего. А в толпе он увидел Савмака. Савмак не смеялся.
Савмак улыбался.
…На фоне вечернего неба видна была черная точка. Она долгое время казалась неподвижной, только постепенно увеличивалась в размерах. Чем больше она становилась, тем заметнее было, что она движется и движение все убыстряется… Точка превратилась во всадника, всадник мчался во весь опор. Копыта выбивали из дороги комья земли. И в странную дикую мелодию сплетались хриплое дыхание всадника и коня…
Феодосия была взята Диофантом после двухчасового штурма. Воины хлынули в город стремительным орущим потоком, почти не встречая сопротивления.
Ночь была черной, с красными и желтыми огоньками. В тяжелую, душную ткань ее безмолвия вгрызались сухими тонкими всплесками треск огня, невнятные возгласы, хруст и шорох.
И еще один звук вплетался в узор ночных звуков — звук тяжелых, грузных шагов.
По улицам, усеянным битыми черепками, полуобгоревшими щепками, медленно шел человек. Его руки были судорожно сцеплены за спиной, крупная, в седых завитках голова опущена на грудь. Казалось, он внимательно смотрит под ноги. В действительности же то, что воспринимали глаза Диофанта, отражалось от них, как от полированных каменных пластин, не проникая глубже черных точек зрачков.
Он тяжело ступал по улицам захваченного города, и огоньки ночи плясали под его бровями.
Несмотря на то, что бой окончился совсем недавно, на плечах понтийского полководца не было доспехов. И меч, висевший у пояса, казался чем-то лишним, позаимствованным у кого-то, более к нему привычного.
Он шел по странной, потрескивающей под ногами земле, и лицо его было неподвижно. Он шел по взятой Феодосии, а внутри была пустота, и во рту был противный приторный привкус. Все было по-прежнему, время более не желало становиться обычным временем.
Уже когда начался штурм, Диофант вдруг понял, что никогда не избавится от предательской внутренней дрожи, от пустоты внутри. Он понял, что отныне и навсегда обречен существовать вне привычного и покорного мира и все-таки не сможет окончательно освободиться от него. Он понял, что обречен отныне стоять поперек течения реальности и когда-нибудь поток сломает его и поглотит. В то же время Диофант понимал, что без труда разгромит Савмака, и вслед за Феодосией придет черед Пантикапея. Но победа…
И вот теперь он брел по улицам, как слепой, лишившийся поводыря.
Шагах в десяти он услышал какую-то возню, шум, сдавленные крики. Диофант остановился, подняв голову, без особого интереса всмотрелся в полумрак.
Два его гоплита насиловали женщину. Диофант не видел ее лица, видел только растрепавшиеся по пыли волосы. Женщина кричала, но это были уже не крики о помощи, а нечленораздельные, бессвязные вскрики, всхлипы, стоны.
Диофант стоял довольно долго с неподвижным, ничего не выражавшим лицом, по-прежнему сцепив руки за спиной. Стоны и всхлипы стихли, слышно было только хриплое дыхание воинов и треск догоравшего дома.
Один из воинов поднял валявшийся в стороне щит, второй, намотав на руку волосы женщины, рывком заставил ее подняться. Она кое-как встала, совершенно нагая. Воин пинком подтолкнул ее.
Неожиданно для самого себя Диофант сказал:
— Оставь ее.
Его голос прозвучал резко, щелкнул по пыли, рванулся в уши. Воины разом повернулись. Узнав полководца, они недоуменно переглянулись, снова посмотрели на него, ожидая еще каких-то слов. Диофант молчал. Первый воин, лениво пожав плечами, неторопливо пошел прочь. Второй, медленно отпустив волосы женщины, толкнул ее к Диофанту. Постоял некоторое время, криво усмехнулся и так же, как и первый, пожав плечами, ушел.
Диофант хмуро смотрел на женщину. Она, словно забыв, что на ней нет никакой одежды, даже лоскутка, чтобы прикрыть наготу, равнодушно стояла перед понтийским полководцем. Руки ее безвольно висели вдоль тела.
