Аспазия побледнела и прижала руки к груди.
— Что скажешь? — спросил жену Перикл.
— А то и скажу, — ответила Аспазия, — что тебе не следовало навещать Фидия в тюрьме. Софокл, Сократ и Эвангел должны признаться, что навещали прошлой ночью Фидия, но при этом твёрдо заявить, что тебя с ними не было.
— Это не изменит сути дела. Враги скажут, что Софокл, Сократ и Эвангел отравили Фидия по моему приказу. Разве не так?
— Так, — сказала Сократ. — Никакие увёртки нам не помогут, Аспазия. Нужно лишь утверждать, что не мы отравили Фидия. И стоять на этом до конца. Ноты была права: не следовало нам навещать Фидия. Не мы убили его. Но нашим посещением тюрьмы воспользовались враги. Если бы мы не навестили Фидия, он был бы жив. Но это не наша вина, а вина недомыслия. Ты была права, Аспазия.
— Бедный Фидий, — заплакала Аспазия. — Он поднял нас так высоко своим умом и совершенными творениями, а теперь мы падаем. И с этого дня всё созданное им станет разрушаться... Какое преступление, какая подлость!.. Надо найти убийцу и сбросить его в смрадную бездну.
— Убийца не один, — молвил Перикл. — Нам придётся доверху забросать бездну телами убийц. Их имена: Зависть, Своекорыстие, Невежество, Жестокость, Предательство, Коварство, Тупость, Лживость, Ничтожество... И каждое из названных имён принадлежит тысячам.
— Конечно, — согласилась Аспазия. — И всё же надо найти убийц Фидия: того, кто решил убить; того, кто приказал убить; того, кто участвовал в убийстве и того, кто подал Фидию чашу с ядом.
— Я должен всё хорошо обдумать, — ответил Перикл. — Я не знаю, следует ли торопиться. Но правду мы узнаем. Ты пойдёшь со мной, — обратился он к Сократу, надевая плащ. — Проводишь меня до Пританеи[39].
Они перебегали от навеса к навесу, от портика к портику, пользуясь малейшей заминкой дождя. Перепрыгивали через лужи, по которым порывистый ветер гонял водяные пузыри и рябь. Охрана Перикла, состоявшая из шести эфебов, весело кидалась под дождь, хохотала и дурачилась — ведь каждому из эфебов было не более двадцати. Сократ, кажется, только и был занят тем, что наблюдал за играми эфебов, коротко остриженных мальчиков, сопровождая их прыжки и беготню восклицаниями — так он восхищался ими и завидовал их молодости и дурачествам. Он был вдвое старше любого из них, а это что-нибудь да значило, хотя ни на силу, ни на ловкость свою Сократ пожаловаться ещё не мог. Но вот что несомненно отличало его от весёлых эфебов — у него уже не было их беззаботности, чтобы так прыгать, обдавая друг друга брызгами из дождевых луж, и звонко смеяться.
— С твоей охраной не соскучишься, — сказал Сократ Периклу, когда они оказались под очередным навесом.
— Вон тот — Алкивиад[40], — указал на одного из эфебов Перикл. — Ты не узнал его. Он добровольно присоединился к охране. От скуки, должно быть.
— Славный мальчик, — произнёс Сократ. — Жаль, что Клиний так рано погиб, не увидев сына в расцвете лет. Я помню, как храбро дрался Алкивиад в бою при Потидее.
— Ты спас тогда ему жизнь, Сократ[41], — напомнил Перикл. — Не отказывай ему в защите и помощи и впредь. Кстати, Алкивиад, как и я, из рода Алкмеонидов. И если Афины исполнят требование Спарты об очищении нашего города от осквернения, причинённого по решению Алкмеонида Мегакла, то изгнанию подвергнется и Алкивиад.
— Есть такое требование? — встревоженно спросил Сократ.
— Да. Его выдвинуло новое посольство из Спарты.
— Афиняне откажут им в этом требовании, Перикл.
— Так ли? Афиняне убили Фидия, Сократ.
— Да. Но, изгнав тебя, Перикл, афиняне подпишут свой смертный приговор. Нет в Афинах человека, который смог бы заменить тебя.
— Не знаю, — ответил Перикл. — Следовало бы выдвинуть требование Спарте в ответ на требование посольства Архидама. Мол, выполним ваше, если вы выполните наше. Требование, как ты понимаешь, должно быть таким, чтобы спартанцы не смогли его выполнить.
— Это просто сделать, — сказал Сократ. — У Спарты грехов не меньше, чем у Афин. Например, можно потребовать, чтобы спартанцы изгнали виновников преступления на Тенаре: там они убили илотов в храме Посейдона. Они также совершили страшное святотатство против Афины Меднодомной, в храме которой замуровали Павсания, своего военачальника, предавшего их варварам[42]. К этому святотатству причастен, кажется, царь Архидам.
— Прекрасно! — обрадовался Перикл. — Ты изложишь это письменно, Сократ. Как только мы придём в Булевтерий.
— Согласен, — ответил Сократ. — Правда, я давно не брал в руки книдскую камышинку и, возможно, совсем разучился писать.
— Не отлынивай! Ведь речь идёт о спасении Алкмеонидов, а их вместе со мной и Алкивиадом в Афинах наберётся не один десяток.
Они перебежали через площадь к портику храма Гефеста. Во время этой перебежки Сократ поравнялся с Алкивиадом и хлопнул его по плечу.
— Я рад видеть тебя, — произнёс Алкивиад смеясь. — Скорее бы война и чтоб нам снова оказаться вместе! Самое приятное для мужчины — это красивые женщины и война! Не правда ли, Сократ?
— Это следует обсудить, — ответил Сократ. — Пригласи меня на пир.
Портик защитил их от дождя и ветра. Перикл отряхнул свой плащ, Сократ вытер мокрое лицо подолом хитона.
— Что за погода, — посетовал Перикл, — в такую погоду лучше сидеть дома.
В двух стадиях от них возвышался холм Акрополя, но ни Пропилен, ни Парфенона не было видно — их затянуло сеткой дождя. Площадь перед ними была пуста, если не считать двух телег, прогромыхавших по её мокрым камням. Эфебы стояли поодаль справа и слева, разделившись на две группы. Алкивиад оставил своих товарищей и подошёл к Периклу.
— Уже и до них дошёл слух о смерти Фидия, — сказал он. — Неужели богам было угодно допустить такое?
— Скорбна участь всех людей, — ответил Перикл. — Боги скрыли от них источник существования и обрекли на тяжкий труд и муки. Человеку лучше вовсе не родиться. А кто родился, тому лучше умереть, чем жить. В смерти нет ни беды, ни печали. Своих любимцев боги награждают ранней смертью, а кого обошли наградой в молодости, тому посылают смерть в старости, по завершении всех дел.
— Говорят, будто ты отравил Фидия, — дослушав Перикла, молвил Алкивиад. — Я этому не верю, но так говорят и так будут судить...
— Всё ложь! — нахмурился Перикл. — Болтать об ужасных преступлениях — древняя забава афинян. И это странно, — повернулся он к Сократу. — Ведь дурных дел совершается намного больше, чем хороших. И, стало быть, по-настоящему редкая новость — это хорошее дело. Но болтают о дурных делах, которые, в сущности, ни для кого не новость. Прав был Биант, чьи слова высечены на камнях Дельфийского храма: худших — большинство[43]. И добрые дела им не в радость, а порочить лучших людей — наслаждение. Скажи это эфебам, — велел он Алкивиаду.
— Ты говорил мудро и длинно, — сказал Алкивиад. — Я всего не запомнил. Достаточно ли, если я скажу, что слухи лживы?
— Да, достаточно. Но Фидий мёртв, мой мальчик. И я найду убийцу.
— Поручи это мне, — попросил Алкивиад.
— Нет, — ответил Перикл сурово. — Тебе ещё долго жить. Окунаться в грязь не дело для цветущих юношей. Расти, мой мальчик, в радости.
Алкивиад ушёл к эфебам. Перикл приблизился к Сократу и произнёс вполголоса:
— Расследовать убийство Фидия будем вместе. Ты и я. Обсудим вечером, что делать. А теперь поспешим в Булевтерий. Какой чёрный день...
На рассвете Афины ещё были окутаны туманом, но с восходом солнца он быстро рассеялся, рыжеватыми рваными облаками устремился ввысь, ветер подхватил облака, унёс к западу, небо очистилось, стало ослепительно синим и гулким. Подсвеченные солнцем чайки казались на синем фоне розовыми и золотыми огнями, а их крики соперничали с петушиными и криками ослов.
Перикл вышел во внутренний дворик виллы и долго стоял, запрокинув голову и глядя в небо. Воздух был прохладен, пахло мокрыми каплями и землёй, родниковая вода, подведённая к бассейну, падала с мраморной ступеньки, звеня и блестя, словно драгоценные камни. У дальней стены перистиля[44] в опавших листьях, посвистывая, копошились дрозды. Каменная скамья, с которой перед дождём было снято покрывало, играла радужными блестками дождевой влаги.
Прошло уже много лет с той поры, как был воздвигнут Парфенон, храм Афины Парфенос, но Перикл и теперь, едва взглянув в его сторону, ощущает лёгкое стеснение под сердцем — храм и доныне удивляет его своей необыкновенной красотой и величием. Заблудившееся облачко пронеслось над Акрополем, сверкнув в лучах солнца золотисто-мраморно, как сверкают колонны храма, вырубленные из скал Пентеликона. Вечные колонны, вечный храм бессмертной богини Афины. Но вот ошибка, допущенная им, Периклом, и Фидием. О ней Перикл подумал только теперь: следовало бы и статую Афины Парфенос изваять из мрамора, а не из дерева, слоновой кости, золота и драгоценных камней. Дерево истлеет, а слоновая кость, золото и самоцветы будут расхищены либо врагами Афин, если им удастся когда-либо захватить город, либо самими афинянами, если их покинет вера в разум. Но ни враги, ни безумцы не польстились бы на камень, из которого сложены Пентелийские горы, хотя в нём не меньше благородства, чем в слоновой кости и золоте. И Афину Промахос следовало бы изваять из мрамора, а не отливать из бронзы: всегда есть искушение расплавить бронзу и отлить из неё статую другого кумира... Люди переменчивы в своей любви к кумирам: всё, чем кумиры превосходят людей, становится со временем предметом зависти и недоверия, а отсюда лишь один шаг к ненависти. Герои совершают подвиги, но толпа ищет в них по-прежнему то, что свойственно ей, — слабости и пороки, ибо это если и не возносит толпу над героями, то делает её равной героям. А подвиги легко забываются или развенчиваются с помощью клеветы. Увы, прав Биант: худших — большинство. Но есть надежда, что усилия мудрых мужей когда-нибудь изменят эту истину и она будет звучать так, как и подобает: лучших — большинство. С этой надеждой Перикл взошёл однажды на Камень ораторов. Эта надежда не угасла в нём и до сей поры, но её подточила другая мысль, другое убеждение: его усилия если и изменили что-либо в истине Бианта, то не столь многое, чтобы этим можно было утешиться. И это всё, что он смог и успел. Теперь лишь одна забота занимает его: сохранить то, что смог и успел, — могучее государство, совершенное общественное устройство и великолепие Афин. Для этого необходимо избегать войн, предотвращать заговоры и бунты, возвышать в глазах народа создателей прекрасного. Но назревает война со Спартой, которая может стать чудовищной, потому что эллины станут воевать против эллинов; зреет заговор против демократии, чему подтверждение — наглая клевета и грязные слухи, распространяемые в народе о нём, Перикле, и его окружении; и наконец, подлое убийство Фидия, творца совершенных статуй и храмов, человека с божественным даром.
