«Недостает Оразан-батыра, — думал Мурат-шейх, глядя на своих гостей. — Он бы вас живо поднял! Но, пожалуй, если бы он был здесь, вы бы зарылись в свои поры. Пришлось бы ему вытрясать вас из нор поодиночке… Он слишком прост для вас. Ох, страшна его простота!»
Мурат-шейх утер лицо краем шляпы, как это сделал бы Оразан-батыр, и стал тихонько покашливать, удерживая приступы недоброго смеха.
Рыскул-бий поднялся, открыл мутные глаза.
— Шейх мой, предались мы сну, не вышло ли какой неучтивости с нашей стороны?
Давлетбай-бий, седобородый с черной головой, бодро добавил:
— Шейх мой, с тех пор как мы легли, минуло ли время достаточное, чтобы выпить пиалу чая?
Убайдулла-бий, редкобородый, сказал, не поднимая головы:
— Пока ты моргнешь, сколько смертных придет в жизнь и сколько уйдет из жизни…
Есим-бий, седоголовый с черной бородой, зевая, добавил:
— Аллах знает, кому послать жару, кому — сон.
— Пока вы почивали, — проговорил Мурат-шейх с горечью, — а длилось это один миг длиной в полжизни, привиделась мне чаша горя глубиной в бездну.
Но его слова ушли, как вода в песок. Бии закивали в ответ с живостью, мнимо участливой, и стали подниматься поочередно и выходить вон. Возвращались, застегивая ширинки. Усаживались, кряхтя и отдуваясь умиротворенно.
Поспело тем временем мясо. Слуга вошел с тазиком, сделанным из выдолбленной тыквы, и с медным кумганом. Гости разразились дружным кряканьем.
Естественно, когда мясо на столе, голова просветляется, но глубокомыслие на ум нейдет. Мурат-шейх и не пытался приступить к делу, ибо затруднить гостей — значит испортить угощенье, а это последнее дело.
Лишь когда появились на скатерти обглоданные кости, начал было Мурат-шейх:
— Почтенные бии мои, старшины земли каракалпакской… Притупив хлебом-солью зубы, не следует ли нам теперь навострить языки?
С ним тотчас все согласились.
— В самое время, шейх мой, — сказал старейший Рыскул-бий. — Нам подобало бы явиться к вам и без вашего особого приглашения.
— Да, шейх мой! Да, шейх мой! — подхватили хором остальные.
И тут же охотно, со знанием дела заговорили о погоде, ведя речь к тому, что, кажется, неудачно поселились тут, у гор (летом яйцо на солнце сварится, зимой лютый мороз), будто и не помнили, как и почему попали сюда, спасаясь от джунгар, при последнем издыханье, и будто могли пойти да переселиться туда, где погода лучше и где (понимай без слов) нет вероломного хана Абулхаира. Намеков — полный короб, а смысла — с волосок.
Косматый пегий кобель, хозяйский пес, появился на виду у гостей, поклонился до земли, растянувшись на передних лапах и дрыгнув задними, улегся у дверей, положив морду на порог. И опять же гости оказались на высоте: не оставили пса без внимания. Кобель яростно выкусил у себя на ляжке блоху и стал лениво тыкаться носом в брошенные ему кости.
Нищие обыкновенно обходили дом шейха, то ли стеснялись хозяина, то ли его грозного пса. Двое побирушек, паренек и девочка, не смогли пройти мимо, затоптались, затолкались против распахнутой двери в девятикрылую юрту, потихоньку подошли поближе и уселись на корточки, не в силах оторвать глаз от горки костей перед носом собаки. На многих костях были шматки мяса, а кости сахарные. Пес лишь слегка сморщил на них верхнюю губу и положил голову на лапы, словно отягощенный бременем своего богатства и могущества. Паренек худощав, долговяз; у пего длинная, как у цапли, шея, длинные, как хлысты чернобыльника, ноги; и шея и ноги одинакового цвета — пепельно-черного. Ничего, кроме донельзя истрепанных портков из самотканой бязи, на нем нет. Волосы до бровей, нос точно у дятла, уши как две ладони, а глаза телячьи.
Девочка ему по локоть, и у нее тоже глаза как у телочки. Все, что есть на ней — жалкое старенькое платьице, из некогда белой бязи, правда, не рваное и как будто без заплаток. Волосы черные как смоль, еще не длинные, тщательно заплетены в плоские косицы, точь-в-точь мышиные хвостики. Личико миловидное, тоже словно обуглено, а ушки светятся насквозь; в нежных мочках дырочки, в дырочках заместо сережек прутики. Сердце щемит при взгляде на эти прутики.
Судя по глазам, это брат и сестра. Вместе они — не такие, как врозь… Как возьмутся за руки да как уставятся своими глазами — не отвернешься! Словом — это Аманльш и Алмагуль.
Мурат-шейх со вздохом поднялся, подошел к двери и протянул девочке кость с большим куском мяса. Сидевший ближе всех к двери Есим-бий тоже встал и подал мясо пареньку. А другие бии словно залюбовались тем, что нищие не набросились тут же на подаянье. Когда видишь приличие, душа радуется, а это не вредно для пищеварения.
И тут Есим-бия дернул шайтан за язык:
— Какого ты рода, мальчик?
Бии разом навострили уши. Все боялись одного: услышать имя своего рода. И глядели волком: осрамит, недоумок, оборванец, и не заметит. Амынлык понял это; понимать такие вещи — ему не впервой.
— Не знаем мы своего рода, — сказал он с усмешкой неребяческой, замеченной, впрочем, только Мурат-шейхом, и пошел с сестричкой прочь от щедрых, ласковых биев.
В девятикрылой юрте опять словно уснули, так в ней стало тихо. Никто больше не притронулся к мясу. Была прочитана патия — послеобеденная молитва — и убран дастархан. Затем бии вновь вытянули ноги и улеглись на бок. Началось чаепитие. Рыскул-бий сказал, красиво держа в тонких пальцах тонкую пиалу:
— Не идут из головы эти безродные… не помнящие родства… словно они не от матери, от суки…
— Вы этих детей хорошо знаете, почтенные, знатные, родовитые мои… — сказал неожиданно Мурат-шейх. — Эта пара копытец — все, что осталось от семьи табунщика Данияра из рода ябы, из тех ябинцев, которые жили среди мангытов. (Убайдулла-бий редкобородый прищурил глаз, припоминая.) Было их пятеро братьев. В годину белых пяток расшвыряло. Младший, Кудияр, ушел в Хорезм с мангытскими табунами. Один в Бухару, другой в Китай, третий увяз в плену у джунгар. Данияр пошел с нами, отца-мать не уберег, сестры стали безгласными кочергами у чужих очагов… Этот мальчик родился в самый несчастный час. Желая семье лучшей доли, я дал новорожденному имя — Благополучие. Семнадцать лет как он носит свое имя, а оно смеется над ним все громче. Девочку эту, да будет вам ведомо, вырастил он, брат. Едва ее отняли от материнской груди, как не стало у них ни матери, ни отца. В один день задушила обоих чума. Перед родами бедная мать попросила яблочка… Я и дал новорожденной имя — Цветок Яблони, на добрую память матери. Но помнит ли девочка свою мать?
— Не знаю, не знаю, — проговорил Есим-бий с презрительным смешком, — как это мог аллах… сотворить глупца, который пе помнит своего рода? О аллах… хвала аллаху…
Другие бии промолчали.
Еще раз попытался Мурат-шейх взболтать сливки, озаботить дорогих гостей тем, что заботило их только на словах.
— Иссушаются наши силы, как хлебное поле без воды… — говорил шейх. — Мы — народ, обманутый трижды и семижды. Кто нас не водил за нос — какой хан, какой царь? Рты наши обожжены ложными обещаниями, которые мы испили и жаждем еще испить. Господи, помилуй… Всех наших потомков ждет участь этого юноши, забывшего свой род! Мы у самого края пропасти, у самого края. Еще один толчок в спину — и нам конец. Имя наше забудется — каракалпак…
Вии исподволь переглядывались, прихлебывая чай, словно подстерегая друг друга. Но лица были величаво скучны, скорбно унылы. Этих речей бии наслушались. Оразан-батыр говаривал и покрепче, но с ним и не связывались. От греха подальше — самое милое дело.
— Гаип-хан, потомок великих… — продолжал Мурат-шейх. — Он в жару не потеет, в холод не мерзнет. Вы его уроки знаете наизусть. Сунулся я к нему, получил урок памятный.
Бии уткнулись носами в пиалы, скрывая совсем невинное и безобидное злорадство: что было у шейха с Гаип-ханом, они знали в подробностях… Мурат-шейх лишь вздохнул печально.
— Перешагнуть хана — перешагнуть бога. Но выбора у нас нет. Нам нашу недолю поднимать самим.
— Слишком большой груз валите на наши чахлые плечи, шейх мой, — сказал Убайдулла-бий, касаясь тремя пальцами реденькой бороды.
— Я ли валю, бии мой? Разве мое имя — Абулхаир? Всем вам известно: хан Абулхаир от великих щедрот своих дал нам право на большую караванную дорогу. Ума не приложу, что же это за право? Взимаем с купцов пошлину и несем ее в бездонную мошну Абулхаира. Гаип-хан только облизывается, как гиена у логова льва.
Рыскул-бий поднял мутные старческие глаза.
— Это не ново. Знаем мы ханскую щедрость спокон века. Еще Тауке-хан отдал нам земли у Актау, в верховье Сырдарьи, и то же самое право на караванные пути. Встали мы на перекрестке у Дербента и были кочергой в руках у истинного хозяина. Мы горели в огне, а он загребал нами огонь да грелся. И ныне так, и будет так. Поэтому у нас столько врагов.
