— Не знаю, — хмуро ответил Федка.
С того дня еще суровее стал замаливавший свой грех Федор Савинов. Думал, прислушивался к разговорам.
Однажды он спросил Ивана Косого:
— Дядя Иван. Ты говоришь: бояре да дворяне. Неправду творят. А как они такую власть над мужиком взяли?
— А… Задело. Долгий разговор. Садись-ко.
— С чего начать? Слыхал ты, говорят: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»
— Слыхал.
— А об чем тут речь?
— Об чем? Как не удастся что, это и говоришь. Удивляешься, значит.
— А больше ты ничего не знаешь?
— Ничего будто.
— А когда Юрьев день бывает?
— Юрьев день бывает 26 ноября.
— Так вот, Федор Савинов. Деды говорили и отцы за ними. С их слов знаю. Выход об этот день был крестьянский, отказ. Мужику, что на боярской или дворянской земле сидел. Да. Сидит он, стало быть, на этой земле, в вотчине — тут тебе боярин, или в поместье — тут тебе уже дворянин, помещик. Дворишко мужику от хозяина земли идет — с той поры, как мужик у того боярина или помещика на землю его сел. А ежели не было двора — поставь его сам, дом сострой. Отвели тебе землю — паши ее, собирай хлеб, кормись сам и семью свою пропитай. Ну, конечно, не только эту землю тебе указали. Еще и хозяйская неподалеку указана. Ты ее тоже подними, с нее урожай собери и хозяину отвези. Он ведь сам не пашет, не сеет — где ему взять? Вот ты и уважь его. Идет год-другой-третий. Мир и любовь промеж боярина, или там помещика и мужика. Глянь — несколько лет и пробежало. Все мир и любовь. Почему им не быть? Кто же это сказал, чтобы от трудов твоих другому ничего не было? Однако зуд, может, у мужика. Захотелось ему от хозяина своего уйти. Ему и была на то воля. Выходи об Юрьев день, за неделю до него и еще в ту, что после этого дня. Две недели. Заране мужик договорится с каким другим боярином или дворянином, или, скажем, монастырем, которым уж вот как нужен мужик, потому справиться с землицей своей они никак без мужика не могут. Они за его выход от прежнего хозяина, за отказ, заплатят тому хозяину. Пожилым эти деньги прозывались. А иногда и сам мужик часть пожилого заплатит, а поднатужится — и все, может, внесет. Чудится это мужику, будто на новом месте реки молочные в кисельных берегах текут да в рот пряники медовые валятся. Сдал мужичишко двор свой, на телегу сел, семейство на нее посадил и на новое место, уж такое хорошее. Только непоседлив мужик. И вспадет ему на ум и с нового этого места куда в другое. Начинай все сначала. А потом вышел указ: нет тебе, мужику, Юрьева дня, выхода, отказа. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот оно что значит. А как то понимать? Просто понимать: порешили царь, бояре да дворяне, что у мужика такая любовь к хозяину своему, что и расстаться жалко. Ну, мужичок по глупости своей того не поймет — возьмет да и даст стречка, потому как Юрьева дня для него боле не стало. Он и раньше, сказать правду, бегал, пожилым своего хозяина обидя, а тут и еще чаще бегать стал. От жизни при земле хозяйской уходить, от хорошей. Кто в леса подавался, кто на Дон, кто куда. Боярину и помещику было право: бей челом, чтобы мужика стреканувшего искать. Пять лет им давалось для той челобитной. Прошло пять лет, не сыскали слуги царские мужика, засел он где, будто мышь в подполье, конец делу. Погорюй боярин или помещик малость, а права больше нету. Объявись мужик — руку на него уже не наложишь. Пять лет эти урочными летами прозывались. Одно время мало пяти показалось — накинули, потом снова пять стало. Так потихонечку-полегонечку и шло. А потом царь-государь наш Алексей Михайлович, пошли ему, господи, многая лета, уложил: нету урочных лет никаких. Хоть через сколько лет боярин или дворянин мужика сыщет — его. Так вот и уложено теперь: живи, мужик, при своем боярине или помещике вечно. И ты, и дети твои, и внуки. Хозяин он вам добрый навек. Да.
— Так-то не по правде. Каждому должна быть воля.
— Мужику-то она к чему? Может, он и не знает, что с ней делать? Так она зазря у него в руках и пропадет. Мужичонко сам по себе вдруг да ни к какому хорошему делу не пристанет? А тут ему отеческое наущение, жизнь у него за боярином или помещиком совсем спокойная. Не о чем ему и думать. Родился — о тебе забота, к счету тебя прибавили, живешь — тоже тебя не оставляют, преставился — тут только уж ничем пособить тебе боярин или помещик не может.
— Да. Это значит — по тому царскому уложению мужик, что за боярином да помещиком, вполне рабом стал?
Иван Косой взглянул на Федку исподлобья.
— Чего? Что, парень, сказал? Рабом? Почему же это мужику рабом быть? Рабом. Нет, парень. Постоять надо мужику за свое. Не раб он. Человек.
С монастырской стены, у которой расположились собеседники, сошел отбывший свой караул приятель Ивана Косого.
— Не лишний буду? Посидеть возле вас, покалякать. Об чем у вас тут разговор?
— Да вот поясняю малому про жизнь за боярами да дворянами.
— А. Вон что. В толк берет? Ты ведь двинский? — обратился приятель Ивана Косого к Федке.
— Двинский.
— У вас по-иному. А я владимирский. За боярином жил. Только пустил это я ненароком красного петуха, спалил дом боярский, и вижу тут: не будет мне больше жизни хорошей от того боярина. В леса. А как Степан Тимофеевич по земле по русской шел да бой держал, я в его войско мужицкое. Незадача вышла, одолели нас. Самого-то Степана Тимофеевича изменщики выдали, с бою не взяли, руки коротки. Сказнили его посередь самой Москвы, на самой Красной площади. Ну, война кончилась — куда же мне? К боярину своему опять землю пахать? А вдруг да не примет? Ни к чему я ему… Я сюда, мощам угодников святых Зосимы и Савватия поклониться. Грехи замолить. А одним ухом слыхал: бои тут идут. Погляжу— думаю. Авось дело какое выпадет. Только, бывает, ночью не спится, думаю. В деревню бы свою. Хоть и никого там у меня теперь. Мальчонка оставался. Пятнадцать ему было. Боярин наш взял да приказал на конюшне его попотчевать. Как я ушел. Тот не стерпел кнута, помер. А жена с горя извелась, по сыну плакавши. Никого, говорю, там теперь у меня. Только бы с боярином и свидеться.
Рассказчик сощурил глаза, они стали узкие, жесткие.
— Сидим мы здесь за стенами крепкими, монастырскими, каменными, — продолжал он. — И думается: а вдруг бы перехлестнуло через стены? Пробирался я сюда, сколько прошел. Земля-то не в покое. Степан Тимофеевич от полудня шел. А как с полуночи что зашумит? Чего хитрого? Тогда — правды в поле поискать, саблей помахать.
— Правды можно и ближе искать, — хмуро сказал Федор. — В молитве и послушании. Вот здесь.
— А что ты здесь, Федор, не ошибиться — Савинов, делаешь?
— Богу молюсь.
— А еще чем не занимаешься? Приметил я — из пищали стреляешь да из мушкета.
— Стреляю, — нахмурясь ответил Федка. — Обитель божью обороняю.
— А в кого твои пули летят?
— Известно в кого. В противников истинной веры.
— А кто они?
— Известно кто. От Москвы присланы.
— А кто в Москве?
— Известно кто. Царь.
— Ну, Федор Савинов, дело бы для тебя нашлось и в другом месте. Разобрался бы.
Слушавший внимательно этот разговор Иван Косой смеялся:
— До той точки мы с Федкой уже доходили.
Семь с половиной лет стояли за свое Соловки. И кто скажет, как дело пошло бы дальше. Весь крестьянский Север следил за бунтующей обителью, слухом о соловецком «сидении» полнилась вся русская земля. В Поморье всюду бродили старцы — выходцы соловецкие и распространяли слухи о царе-гонителе, о духовниках и гражданских властях — слугах антихристовых, и о героях соловецких. Жители Поморья слушали эти речи и готовы были к восстанию против правительства. Но — изменой взяли Соловецкий монастырь.
Случился среди восставших предатель. Он указал, как проникнуть в монастырь. Царские войска ворвались в монастырские стены. Пощады не было.
Защитник Соловецкой обители Федор Савинов в день падения ее был в отлучке.
Еще по весне из Соловков вышел на рыбный промысел из монастыря отряд чернецов и бельцов. Среди вышедших был и Федка. А начиная с лета царские войска так обложили монастырь, что пройти в него обратно было уже невозможно.
Вот после того как пал стоявший против царских войск Соловецкий монастырь, и ушел в леса замаливавший свой грех трудник Федор. Ушел на много лет. Будто сгинул. В родной деревне его считали убитым. А он однажды объявился, пришел из дальнего скита. Но недолго пробыл в деревне. Опять пропал. Так и всю жизнь потом. Придет ненадолго, недобро оглядится вокруг, поспорит да и опять сгинет. Кругом были никониане. В отцовском доме он был будто чужой, к работе душа у него не лежала, его за то попрекали. Немил делался отчий дом. А потом умерли отец и мать, братья и сестры. Новые хозяева, внуки да правнуки отцовские, за дело взялись. Все реже и реже заглядывал в родную деревню дичавший и старевший странник.
— Прост ты, Иван, прост, — ответил Шубному дед Федор. — Глазу у тебя хватает только что вокруг себя обвести. А дале не видишь. Если мученого дело на земле самое важное, то не вольготно ли от того мучителю. Так говоришь. А мучителю-то где быть? Расплата-то ему какая?
