«Наша взяла!»— подумалось Веригину, и он хлопнул по протянутой ему руке, благодаря вестника за радость, хоть и екнуло сердце: не пришлось бы застыдиться своей радости, если вокруг начнут перемигиваться — старшие сыны, дескать, в женихах ходят, а тут, снег на голову, — сосунок! Но Илья сразу же приободрил себя: не старик же он, в самом деле, да и не наздравствуешься на всякий чох!
С этого дня в веригинском доме наступила новая пора. Бывает, что свет проколет иглою тучную толщу неба, зажжет какой-нибудь одинокий пригорок — и сразу далеко по земле откликнутся этому лучу разноцветные краски, где не было их, и сами тучи сменят свою плоскую хмурь на игривые мелкие волны.
Забот прибавилось с появлением ребенка, но тягостное полегчало, мрачное посветлело. Все материнское, что томилось и просило выхода, как по взмаху руки, высвободилось и ожило в Мавре. И хороша она стала, и нежна, и будто сильней самой себя, и не случалось больше дела, которое было бы ей не по нраву. Отец смастерил и подвесил в избе на матицу колыбель, мать окружила ее цветастым положком.
— Здравствуй, Антон Ильич, живи долго, — сказал Илья, отодвинув полог и проверив, каково в люльке краснолицему, морщинистому и сварливому, точно старичок, младенцу.
Счет годам велся теперь у Веригина по меньшому сыну. Старшие только изредка отметят письмецом один-другой праздничный день, да и не тревожат больше отцовскую память. Пока Николай служил в армии и учился в летной школе, он даже приезжал на побывки. От Матвея же подолгу не бывало и слуху. Но время вывернуло все наоборот. Николай, женившись, перестал баловать отца вестями, а Матвей начал словно бы тосковать по деревне, писать чаще, собираясь приехать.
Сперва, однако, довелось приехать к нему в Москву Илье Антонычу, и причиной была все та же старая веригинская болезнь. Она то отпускала, то наваливалась. За здоровьем Илья езживал не раз в Дорогобуж, в Смоленск, наконец дошел до столицы. Лечили везде по-разному, а болело одинаково. Все же Москвой он остался доволен. Тут, правда, не ладилось с ночевками, зато накупил он по магазинам такого добра, что потом к Мавре целый месяц ходила деревня смотреть и щупать мужнины подарки.
Но главное, что Илья привез домой, было заново потеплевшее чувство к сыну. Матвей показался ему больше прежнего дельным, степенным, а уж молодцом таким, которым всякому родителю только бы славиться. Вспомнилось Илье ненароком, как вбил себе в голову мысль о негожем у сына с Маврой, но он засовестился, обругал себя старым чертом и дурнем. На расставании он взял с Матвея слово, что тот по весне непременно побывает в Коржиках.
Одна за другой проходили весны, но ждал Илья напрасно. Нелегко ему было переиначивать свою думу, к невыгоде сына, да, хочешь не хочешь, выходило, что слово Матвея не крепко. Горько было, когда он не ответил на отцовскую жалобу по случаю одной беды, посетившей веригинский двор.
Если всему старому впрямь наступил конец — какие могут быть расчеты на старших сынов? Ходит же Илья Антоныч мимо былой своей кузницы и не поведет на нее даже глазом. Никому она не нужна, и стежка к ней затянулась травою. Шумит вдалеке машинно-тракторная станция, шумят вокруг нее новые люди. И забыл говорить Веригин, что он — кузнец, а шагает, что ни день, к себе в сельпо, на службу, да думает об одном — как бы вывести в новые люди меньшого сынка, ненаглядного Антошу.
1
Уже пригревало, но Матвей по-прежнему шел в пиджаке. До Коржиков оставалось лесное урочище с деревней, прозванной Дегтярями. В местах этих исстари гнали деготь, с угольных куч в лесу далеко разносило дым и сажу, вся деревня чернела закопченными кровлями неприютных изб.
Пройдя околицу, Матвеи взглянул на Дегтяри, узнавая отвоеванную у леса под огороды и дворы протяженную полосу земли с одной улицей из конца в конец.
Новый дом лучился на ближнем краю порядка, обшитый свежим тесом, очень казистый, а рядом с ним низко ушла в грунт стародавняя избенка, такая темная, словно ее только что окунули в деготь.
Тут Матвей развел руками: перед избенкой стоял неподвижно человек, и в человеке этом нельзя было не признать дегтяря Евдокима. Он смотрел навстречу пришельцу из-под козырька старого, огромного картуза, плоское тело его было вставлено, будто в короб, в засмоленный драповый пиджак, без единой складки, с отвислыми ниже колен полами. Черные оборы обтягивали его худые икры, и только лапти светились новизною лыка, как янтарь. Совсем таким же видел его Матвей, в последний раз на завалинке этой самой избы много лет назад.
— Здорово, дядя Евдоким, — почтительно сказал Матвей, подходя, и снял кепку.
Евдоким тоже снял свой картуз. Еще не сплошь седую гриву его слегка перебрал ветер, он взял в щепотку клок бороды, прихватил волоски губами.
— Это кто ты будешь? Веригин, что ли?
— Он самый, дядя Евдоким, Здравствуй.
— А… Ну, здравствуй, малый.
Он вгляделся в лицо Матвея, потом взыскательно обследовал на нём всю одежду.
— Ишь как оформился, — сказал он и протянул руку с таким видом, будто не произошло ничего примечательного, а увидел он знакомца, которого видит изо дня в день. — К отцу, значит?
— К отцу.
Евдоким шагнул к завалинке.
— Примаялся, поди. Отдохни.
Они сели рядом. Матвей молчал, ожидая расспросов, сам думая — о чем спросить.
Из новых соседских ворот выскочили вперегонки двое мальчуганов, лет по семи, добежали до середины дороги, заметили Матвея, остановились, пошли тихоньким шагом, огибая Евдокимову избу дальше и дальше.
— Вот я вас! — вдруг сильно хлопнул картузом по коленям Евдоким.
Мальчики по-заячьи дали стрекача назад к воротам. Матвей засмеялся. Евдоким чуть приметно усмехнулся, сказал:
— Ты как подошел, я тебя враз угадал. Не иначе, думаю, веригинские кусанцы… зубы-то… В родимые, значит, края пожаловал. Гостем.
— Отпуск вышел.
— Понимаю. Посмотреть, как сеем, косим, харчей просим… С отцом-то давно не видались?
— Четыре года, как он в Москву приезжал, к доктору.
— Слыхали. Куда, сказывал, супротив нашего Дорогобужа Москва-то.
— Попространней, — улыбнулся Матвей.
— Я и говорю… У хозяина работаешь?
— У хозяина. Машину вожу.
— Сам-то не ходит? Хозяин-то.
— Не хуже нас с тобой.
— Важность, значит, не допускает. Понимаю… Слыхать, ты и Ныркова Тимофея к месту определил, где сам?
Матвей насупил брови.
— Тоже отец рассказал?
— Народ знает. Нынче Москва песни играет, а Дегтяри притопывают.
Евдоким постучал лаптями об землю, тонко улыбнулся Матвею.
— Во как у нас. Видал, шесты на избах? Как чуть чего — нам известно.
— Нырков против прежнего совсем другой, — сказал Матвей. — И бороду сбрил.
— У меня вон она, борода-то, — чего в ней укроешь? Какой есть. Злобу не сброишь… Обидели Тимофея коржицкие. Куда податься? В город. Город всех подберет.
— Нырков не в городе, он дачу сторожит.
— Все то же. Жалованье схватил — сейчас в булочную. Иль за щиблетами, как у тебя…
Евдоким подвинулся к Матвею. Матвей близко увидел его лицо, исчерченное крестами морщин, красноватые веки, подернутые слабой слезой.
— Объясни мне, малый. Чего это народ все в город да в город? Одни города, что ль, останутся, теперь, а?.. У кума моего девчонка. Отвез ее учиться. Выучилась. Он — за ней, хотел ее домой. Она ему — что, говорит, дура я далась, семилетку кончила — в колхоз ехать! С моим, говорит, середним образованием, где хочу — меня примут. Во как! И поди-ка, вышло по ее: в Дорогобуже на почте через окошко командовает… Не ради деревни народ учится.
— У тебя ведь сын был, ровесник мне, он где? — спросил Матвей.
Евдоким показал на ворота, откуда опять жадно зарились во все глаза мальчонки.
— Внучата мои, — ласково сказал он, — погодки Васильевы.
— А сам Василий?
— Техником в Смоленске, дома строит. Вот и себе какую хоромину срубил. Васильева изба-то. Прошедшим летом поставил. Сноха на нас со старухой глядеть не желает. По пятистенке знай похаживает, слушает, про что радива играет.
— Что же он тебе-то избу не поставит?
— Может, ты своему отцу приехал ставить? — сердито спросил Евдоким. — Тулуп сосновый он мне сколотит, как на погост провождать… Прислал на святки письмецо, — с Новым годом, пишет. Ему — новый, а кому старый… Смотри, в чем хожу!
Он опять, но уже невесело топнул ногами по тугой земле.
— Лапотки завидные, весеннего лыка, — с улыбкой одобрил Матвей.
Евдоким отвернулся, вздохнул.
— Вот и видать — деревней учен, городом переучен. Осенние лыки супротив весенних на десять дён носче… Да и не бывал я с осени в лесу. Внучат водил в орехи. По-стариковски.
Он поднял голову, взгляд его ярче блеснул слезой. Вздернутая кверху борода, совсем белая над кадыком, перисто зашевелилась, когда он пожевал губами, и стало видно, что у него почти нет зубов.
