– Доброго тебе вечера, сын мой, – делая в воздухе крестное знамение, приветствовал Дерри.
– Побираться здесь запрещено, отче, – хрипло и нехотя откликнулся после паузы стражник, при этом все же добавив: – Уж извини.
Зубы Дерри, синевато-белые на темном от дорожного загара лице, засветились в улыбке.
– Сделай-ка вот что: сообщи обо мне своему капитану. Держу пари, ему захочется выйти мне навстречу.
– В такую погоду вряд ли, отче, – угрюмо возразил стражник. – Неохота его сердить.
Дерри исподтишка глянул вниз и вверх по дороге: вокруг никого. С одной стороны, это хорошо, но впору рухнуть от усталости, а в животе урчит от голода.
– Скажи ему одно лишь слово – «виноград», – и охота у него вмиг появится.
Стражник какое-то время смотрел с хмурым сомнением; Дерри ждал, сплотив всю уверенность, какую только можно было выставить напоказ. Через минуту-другую человек сдался и, пожав плечами, резко свистнул. У него за спиной в караульне открылась дверь, из которой тотчас хлынул поток ругани и насчет дождя, холода, и вообще.
Вышедший наружу имел щеголеватые, закрученные кверху усы, которые под дождем уже начали никнуть. Сейчас он вытирал руки о кусок ткани, а к губе сбоку лепился кусочек недоеденного яйца. На стоящего под дождем фриара он даже не взглянул, а недовольно обратился напрямую к караульщику:
– Что там такое?
– Да вот, сэр, этот монах. Просил за вами послать.
То, что начальник стражи оскорбительно не обращает на него внимания, начинало Дерри досаждать, и он порывисто заговорил, хотя губы сводило от холода, а зубы постукивали:
– Я продрог, промок и проголодался, Хоббс. «Виноград» – ты меня расслышал? И меня сейчас захочет видеть королева. Так что впускай не мешкая.
Капитан Хоббс хотел было осадить наглеца в рясе – это что еще за манера обращения, – но тут ухватил, что незнакомец произнес его имя, да еще и слово, которое ему пару недель назад велено было запомнить. Так что дело обретало совсем иной оборот и приходилось держать себя соответственно. Он вгляделся в грубого фриара пристальнее.
– Это… никак мастер Брюер? Боже правый, да вас и не узнать. Что у вас случилось с головой?
– Маскировка, Хоббс, если ты до сих пор этого не понял. Ну так ты меня впустишь или нет? Я продрог и промок до нитки, а устал так, что того гляди свалюсь прямо тебе под ноги.
– Да-да, сэр, конечно. Я отведу вас к королеве. Ее высочество несколько дней спрашивала о вас.
Промозглый дождь все шелестел, все тарабанил по шлему стражника, торчащего в карауле. Ему оставалось лишь завистливо поглядывать, как капитан и странный монах уходят туда, где сухо и тепло.
Несмотря на измотанность, Дерри не мог не замечать гнетущей атмосферы молчания, что лишь усиливалась по мере того, как они с Хоббсом приближались к королевским покоям. Немногочисленные слуги скользили здесь словно бесшумные тени, без своей обычной бойкой стукотни, а изъяснялись шепотом, если вообще открывали рот. К тому моменту как Хоббс подвел его к нужной двери и вполголоса обменялся с двумя стражниками дополнительным паролем, Дерри сделал для себя вывод, что улучшений в самочувствии короля не произошло. Вот уже год и два месяца минули с той поры, как король Генрих впал в бесчувственность столь глубокую, что его никак не удавалось из нее вызволить. Уже близилось к концу лето 1454 года, а на троне в Лондоне так и не было короля, и только герцог Йоркский правил от его имени, значась «Защитником и Радетелем королевства». До этого Англия уже имела долгую историю регентства – покровительства над королевскими детьми; Генрих и сам в свое время имел надобность в хороших людях, которые правили страной от его имени, когда он в детстве унаследовал трон. Но не было еще в английской монаршей власти прецедента безумия, зловещим пятном перешедшего, несомненно, от матери Генриха, с ее французского правящего древа.
Дерри был подвергнут тщательному обыску. Убедившись, что при нем нет оружия (во всяком случае, такого, какое они могли бы найти), стражники объявили о приходе визитера и открыли перед ним дверь во внутренние покои.
Войдя, Дерри первым делом увидел королеву, которая сидела со своим супругом за ужином. На первый взгляд казалось, что король Генрих, как ни в чем не бывало, сидит, склонившись над тарелкой с супом, только в несколько квелой позе. И лишь затем становились видны веревки, путами крепящие монарха к спинке стула, чтобы тот не упал, пока стоящий рядом слуга кормил хозяина с ложки. С появлением постороннего слуга чутко поднял голову. По мере приближения стало видно, что Генриху спереди подвязан нагрудник, как малому дитяте, и супа туда накапало едва не столько же, сколько в рот. По треугольному разрезу безвольных, полураскрытых губ стекал наваристый бульон. Стоя в коленопреклоненной позе, Дерри заслышал негромкое бульканье: монарх поперхнулся проглоченным.
Капитан Хоббс дальше порога не двинулся, дверь закрылась у Дерри за спиной. Молодая королева, блестя глазами, встала со стула.
– Дерри, да у вас голова как яйцо! – тревожно-радостным возгласом встретила она вошедшего. – На ней почти не осталось волос!
– Да, ваше высочество. Францисканец, что управлялся с бритвой, оказался на редкость усерден.
Поднимаясь с колен, он неожиданно для себя покачнулся: тепло в комнате и голод накатили волной слабости. При виде его состояния улыбка королевы потускнела.
– Хамфри, помогите мастеру Брюеру сесть, иначе он упадет. Быстрее, он близок к обмороку.
Дерри, ощущая в себе мутноватую слабость, остекленело огляделся, думая увидеть, к кому она обращается, и почувствовал, как его самого крепко берут под мышки и, взнуздав, усаживают на широкий деревянный стул. Он моргнул, пытаясь собрать свои внезапно поплывшие мысли. Такая слабость вводила в смущение: ведь брат Питер со своими монахами сейчас все еще шлепает где-то под дождем, направляясь к своему амбару, где можно заночевать.
– Минута, и я буду в порядке, ваше высочество, – каким-то странным, отдаленным голосом произнес он. – Дорога выдалась долгой.
Он не сказал, что за ним охотились, что он до предела напрягал свою сметку и свои связи, чтобы как-то удерживаться впереди людей, идущих за ним по пятам. За минувший месяц его трижды обнаруживали, и он был вынужден спасаться от погони (два раза на протяжении одной лишь недели перед тем, как он примкнул к монахам). Он знал – еще немного, и его настигнут: подведут ноги, или же он не сумеет вовремя добраться до безопасной щели, куда можно юркнуть, забиться и какое-то время переждать. Люди герцога Йоркского смыкали вокруг него свою сеть, не оставляя ни фута свободного пространства. Он уже почти чувствовал у себя на горле шершавую удавку.
Дерри поднял глаза, чтобы поблагодарить помогшего ему человека, и невольно отпрянул, узнав в нем герцога Бекингемского Хамфри Стаффорда – могучего сложения, непомерных аппетитов человека с красным, как кедровая древесина, лицом. Дерри он поднял и усадил легко, как ребенка; оставалось лишь недоумевать, сколько же веса он, Дерри, потерял в дороге.
Подавшись вперед, Бекингем проколол его взглядом, брезгливо морща мясистый нос.
– Можно сказать, живой труп, – вслух подытожил он и, подавшись еще ближе, бесцеремонно принюхался. – Дыхание сладковатое, ваше высочество, как будто уже гнилостное. Что бы он ни сказал, я б вам советовал выжать все из него сейчас, пока он не брякнулся и не отошел прямо у нас на глазах.
Дерри покосился на нависающее брюзгливое лицо.
– Я выживу, милорд. Имею такое обыкновение.
На короля Генриха никто из них за все это время не взглянул. А между тем он сидел здесь же за столом – немо, ничего не видя и, судя по всему, не чувствуя. Дерри все же решился украдкой глянуть на него из-под бровей, и тут же об этом пожалел. Монарх был чахоточно худ и бледен, но не это выглядело пугающе странно, а то, что глаза его были абсолютно пусты. Казалось, что перед тобой сидит труп, хотя это было не так. Он дышал, и при каждом его вдохе голова чуть заметно колебалась.
– Горячей похлебки мастеру Брюеру, – распорядилась королева Маргарет. – А еще хлеба, масла, холодной телятины с чесноком – словом, все, что есть под рукой.
Дерри благодарственно прикрыл глаза, чувствуя, как боль в перетруженном теле несколько ослабевает, отдаляется, а тепло в натопленной комнате блаженно проникает в поры, впитывается в кожу. Рядом с жарким, трескучим огнем он не сидел уже давно. Истома и облегчение овладели им, и он едва не заснул к тому моменту, как у него перед носом поставили блюда и тарелки. Запах съестного неожиданно разбудил в Дерри такой аппетит, что в глаза Маргарет возвратился лукавый, чуть насмешливый огонек. Горячая душистая похлебка в буквальном смысле оживляла, словно напрямую разливаясь по телу и насыщая, прогревая его до мозга костей. Дерри, причмокнув, рванул зубами ломоть хлеба, такого свежего, что его даже не нужно было макать в содержимое тарелки.
