— Привыкаю, господин подполковник.
— С ним вчера приключение случилось, — улыбнулся капитан.
— Какое?
— Да что там!.. — покраснел подпоручик.
Кутузов весело смотрел на обоих.
— Расскажите, расскажите!
— Наш Ахметка, что поставляет барашков, позвал подпоручика в гости… — начал капитан.
— И вовсе не в гости. Я хотел купить у него медный кунган.
— Ну и что же?
— Я вошел в хату, а в углу — две молодые татарки стоят. Без покрывал. Увидели меня, прижались друг к дружке и скорее платком завесились. Держат перед глазами платочек и из-под него выглядывают. А тут старуха — как вскочит в хату, как закричит на девушек. Накинула на обеих покрывало и потащила вон…
— И вот теперь наш Павел Андреевич влюбился… Хочет идти второй кунган торговать, — шутил капитан.
— Да полноте вам, Иван Егорович!
Подполковник улыбаясь смотрел на покрасневшего подпоручика.
— И что же это наш Брусков замешкался? Пора бы уж!.. — переменил разговор Кутузов.
Он оглянулся на белевшие в степи палатки лагеря. По пыльной дороге тащилась одна длинная татарская мажара, запряженная буйволами. Ее громадные, неуклюжие колеса раздражающе, немилосердно визжали. Татары не мазали своих телег, говоря, что только плохой человек въезжает в деревню потихоньку… И вдруг, перебивая отвратительный визг мажары, из лагеря донесся призывный звук генерал-марша: тревога, поход! Подполковник Кутузов оживился.
Генерал-аншеф Василий Михайлович Долгоруков был хлебосольный московский барин и меньше всего полководец. Это не Румянцов и не Суворов. От тех можно всего ждать: подымут и среди ночи только затем, чтобы приучить войска к ночным походам. А Долгоруков воюет по старинке. Значит, тревога не для пробы, а на самом деле.
— Становись! — крикнул Кутузов.
Рота мигом построилась.
— Бегом! — скомандовал подполковник и первым легко побежал к лагерю, который уже весь пришел в движение.
Тревога была основательной. Генерал-аншеф Долгоруков получил неприятное известие: турецкий сераскир-паша Гаджи-Али-бей высадил у Алушты с кораблей большой десант в пятьдесят тысяч человек.
Турки подняли восстание татар. Надо было поскорее уничтожить десант, чтобы восстание не распространялось по всему Крыму.
Саиб-Гирей оказался предателем. Он помогал туркам высаживаться и сразу же арестовал и передал туркам русского резидента — статского советника Веселицкого.
— Как волка ни корми, он в лес глядит!
— Да. Сказывают, турки уже высаживались в течение целой недели.
— Я-то смотрю, чего это татары разносились. Бывало, тащатся на осликах в арбе, а то все сигают верхами, — обсуждали новость офицеры.
К полудню 18 июля 1774 года от лагеря остались только следы, где стояли палатки и были коновязи кавалерии. Долгоруков со всеми своими силами — девятью батальонами пехоты и двумя конными полками — скорым маршем двинулся к Алуште, где, по слухам, сильно укрепился Гаджи-Али-бей.
II
Дорога сначала не представляла трудностей: шли глубокой степной балкой. Наверху осталась скудная, каменистая, выжженная солнцем степь. А здесь зеленели деревья и к дороге подбегали кусты орешника, кизила, жасмина.
Иногда через балку переливался тоненькой серебряной струйкой небольшой ручеек и исчезал где-то в кустах.
Гор еще не было.
Далеко на горизонте синел Чатырдаг, похожий на гигантский стол. Но с боков долину сжимали степные обрывы, кое-где отвесные, как стена.
Идти было все-таки легче, нежели по открытой, голой степи, дышавшей зноем.
Так прошли около двадцати верст. День клонился к вечеру. И вдруг шедшие в авангарде московские гренадеры Кутузова увидали, что степная балка кончается и дорогу сжимают горы.
— И скажи, кто понастроил этакие горы? — подымая вверх головы, удивлялись солдаты.
— Да, без них шли бы свободнее!
— Кабы туда взобраться, все легче было бы…
— А ты еще попробуй взобраться, тогда и говори! — усмехались старики.
Двигаться ночью по горам было во всех отношениях трудно и неудобно.
— Стой! — скомандовал Кутузов.
И мгновенно, от одного конца походной колонны до другого, пронеслось это: "Стой!"
Люди и лошади, уставшие за день, остановились с удовольствием.
Подполковник Кутузов поехал к генерал-аншефу Долгорукову, который следовал в середине колонны.
Командующий армией согласился с мнением подполковника Кутузова и приказал становиться на ночлег.
В свежем вечернем воздухе особенно четко звучали людские голоса, ржание коней.
Уже трещали под топорами кусты, которые рубили для костров, и звенели ведрами разыскивающие воду артельные старосты, готовясь варить кашу. А некоторые солдаты, измученные целодневным походом, не дожидались ужина и укладывались тут же, у своей ружейной пирамиды или у лафета пушки под густым южным небом.
Темнота все сгущалась и все плотнее накрывала балку, смешивая гренадер и мушкатер, карабинеров и гусар. И в этой темноте еще ярче становились огни весело горевших костров.
Генерал-аншеф собрал у себя в палатке командиров.
Он не хотел рисковать — двигаться со всей своей армией в горы. Чтобы не оказаться зажатыми среди ущелий, Долгоруков решил оставить на месте два батальона пехоты и два полка кавалерии прикрывать тыл. А остальным семи пехотным батальонам произвести поиск на Алушту.
Он рассказывал о своем плане собравшимся.
— Вам, Валентин Платонович, — обратился Долгоруков к генералу Мусину-Пушкину, — я поручаю сделать поиск. Лазутчики говорят, что визирь устроил где-то по дороге, в горах, передовое укрепление. Вы постараетесь занять его, но дальше пока не предпринимайте ничего: главный лагерь у Алушты защищают семь батарей. А я с двумя батальонами пехоты останусь здесь, чтобы вы были спокойны в спине.
— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!
— Всю конницу я оставлю при себе: с ней в горах все равно делать нечего. Наши кони — не ихние, татарские, которые скачут по горам, как козы. Жаль, что не у всех господ командиров местные кони!
— У Михаила Илларионовича хороший конь, — похвалил Мусин-Пушкин.
— Да, настоящий горский, — подтвердил подполковник Кутузов.
— Он вас в горах вывезет, — сказал командующий. — Вот и все, господа. А теперь — отдыхать!
Румянцов тут же, у походного костра, собственноручно написал бы приказ, а Долгоруков, этот хлебосольный московский барин, а не полководец, никакого письменного приказа генералу Мусину-Пушкину не дал. Он писать не любил и часто говаривал: "Я человек военный и в чернилах не окупан!"
И командиры разошлись по своим частям.
III
Генерал-поручик Мусин-Пушкин выступил в поход еще до зари: предстояла самая трудная часть пути.
Московский гренадерский шел в авангарде. Подполковник Кутузов ехал вместе с проводником Ахметом впереди гренадер.
Войска вступили в ущелье. Пехоте сразу же пришлось перестроиться: гренадеры едва проходили по четыре в ряд.
Узкую, тесную дорожку с обеих сторон крепко сжали горы, все склоны которых были покрыты лесом.
Дорога шла то вверх, то вниз, извиваясь вокруг горы. Она кружила, петляла. Одно и то же место проходили по нескольку раз. Вот дорога идет под нависшим уступом скалы, напоминающим кусок сломанной арки. А через полчаса ту же арку русские солдаты видят уже где-то внизу.
Под ногами хрустел осыпающийся мелкий щебень или стучал твердый, чистенький, словно отполированный, плитняк.
Несмотря на то, что солнце еще не взошло и не было жарко, с солдат уже катил пот. Пехота шла напряженно, как по льду, то и дело скользя. Кони ступали осторожно, прижав уши. Единороги двигались сегодня медленнее, осмотрительнее: ездовые боялись засесть в какой-либо расщелине или свалиться с гаубицей в ущелье. В одном месте, у поворота, проводник Ахмет вдруг осадил коня.
— Что такое? — оглянулся своими быстрыми, зоркими глазами Кутузов. Он все время ехал, настороженно глядя вперед — нет ли где засады? И не очень доверял проводнику-татарину.
— За поворотом начинается такая дорога! — закрутил головой Ахмет и стал слезать с коня. — Надо подтянуть подпругу!
Кутузов дал знак. Гренадеры остановились. Приказ "Остановиться" облетел с быстротой молнии всю колонну русских войск, все эти две тысячи восемьсот пятьдесят человек пехоты. Люди охотно остановились, снимая гренадерки, вытирая потные лица и шею. Артиллеристы подкладывали под колеса единорогов камни, чтобы гаубицы не катились назад.
— Молодая! — говорил канонир, поглаживая свою гаубицу. — Вместе со мной на службу поступила.
— Ты гляди, хорошо ли подложил? Еще сунется под гору, — не шутя заметил ефрейтор.
— Не сдвинется, дяденька. А кабы сорвалась, беда! — глянул вниз солдат.
