— О, господи! — тихо прошептал Ермола и, крестясь, отодвинулся подальше от оконца.
Пошел густой и упругий дождь. Все вокруг затянуло серой, туманистой дымкой. Возле окошка проскочила быстрая тень. Загремела клямка двери, и в хату, тяжело дыша, ввалился Гришка Мешкович.
— Едва не прихватило, — поеживаясь, усмехнулся он.
— Ладный дождь, — Шаненя посмотрел в оконце. — Кабы на денька два… Не повредит.
— Хлебный, — Гришка Мешкович снял шапку, пригладил путаные волосы и увидел незнакомого человека. Присмотрелся. — Не свататься ли пришел?
— Нет, — проворчал Алексашка.
— Чего же? Девке в пору. Жинка ладная будет.
Алексашка отвернулся к окошку. От неприятного разговора выручил Шаненя.
— Холопы бросают хаты и бегут в загон Небабы. Маентности и фольварки жгут, а панам секут головы… Вот и все вести.
— Под Гомелем? — вытянул шею Гришка Мешкович и завертелся на скамье.
— Там. И в других местах.
— Сказывал Савелий, чернь вилами и косами яро дерется, а казаки саблями… Просил сабли и пики ковать.
— Из чего ковать? — хмыкнул Велесницкий. — Железо надобно, а его нет.
— И я говорил ему. А Савелий свое: купить надо.
— Найти его можно, да за что купить?
На несколько минут воцарилась тишина. Алексашка понимал, какое наставление привез Савелий. Понимал и то, что на сабли требуется отменное железо, чтоб выдержало удар, чтоб мягким не было. У панов сабли отличные. Из немецкой и аглицкой стали кованные. Разве такую сталь найдешь в Пинске? А если поискать? Шаненя словно перехватил Алексашкины мысли.
— Железо есть у пана Скочиковского.
Шановного пана Скочиковского в Пинске и далеко за ним знают многие. Вот уже десять лет, как пан Скочиковский в железоделательных печах под городом плавит болотную руду. Вначале у пана была одна печь, а потом стало их семь. Четыреста пудов железа в год получает Скочиковский из печей. Сказывают, что железо у него покупает для казны ясновельможный пан гетман Януш Радзивилл. В Несвиже льют из него ядра к пушкам, куют алебарды и бердыши, панцири и латы. Еще возит пан Скочиковский железо в Варшаву. Что там из него делают, неизвестно. Теперь, когда Хмель разбил коронное войско под Корсунем, пан Скочиковский срочно соорудил две большие печи и приставил к ним пятнадцать холопов. Много железа надобно Речи Посполитой, чтоб вести войну с черкасами.
— Скочиковский железа не продаст, — уверенно заметил Мешкович. — Не станет пан голову свою на плаху класть… И не только Скочиковский, а любой пан не даст железо. Чтоб потом им же смерд ему голову снял?
— Продаст! — возразил Шаненя. — Тайно продаст хоть черту. Панская жадность у него в крови сидит. С ней и помрет.
— Купить не купить, а поторговать можно, — согласился Велесницкий.
— Недавно пан заимел пару гнедых, — рассказывал Шаненя. — Кони добрых мастей, рысаки. Деньги за них отдал немалые. Прислал хлопа сбрую заказывать. Сбрую сделаю ему что надо! Тогда в самый раз и потолкуем.
— Затеяли мужики дело, — пожал плечами Мешкович. — Не знаю, что из этого получится.
Шаненя настороженно посмотрел на Велесницкого. У того приподнялась и замерла бровь.
— А что ты, Гришка, хочешь, чтоб получилось? — сухо спросил Шаненя.
— С кем за грудки беремся, Иван? — прищурил глаза Мешкович. — С панством? Пересадят на колья всех, передавят, как мух… Вчера войт пан Лука Ельский привел в Пинск рейтар. Все в латах, в шлемах. Мушкеты на ремнях висят… Неужто саблями задумали порубать такую силу?
Шаненя поджал губы.
— Не пойму твоего совета.
Мешкович замялся, но продолжал:
— Старики еще помнят, как пятьдесят год назад Наливайка брал Пинск. Захватили мужики город, разбили маенток епископа Тарлецкого… Он-то был зачинщик Брестской унии. А потом что? Как были в крае иезуиты да униаты, так они и остались. Наливайку свои же казаки выдали… И качался Северин на веревке в Варшаве. Тем и кончилось.
— К чему это все, Гришка? — не стерпел Шаненя.
— Я не ворог, Иван, — Мешкович постучал кулаком по своей груди. — Как бы хуже не было?.. Пока есть, слава богу, хлеб и ремесло. Другой раз перетерпеть стоит.
— Не буду! — Шаненя заскрипел зубами. — Не буду, Гришка! И Ермола терпеть не будет. И Алексашка не будет. Спроси у него, что чинят паны иезуиты в Полоцке. Он тебе расскажет, как чинши дерут с бедного люда. А в Гомеле что деется? А в Слуцке? Прошелся Наливайка с саблей — полвека были спокойны паны, шелковые были. Теперь другой час настал. Казаки не дадут погибнуть.
— Казаки?.. — ухмыльнулся Мешкович. — Казаки про свою землю думают. А на Белую Русь идут не затем, чтоб тебя боронить от панов. Чужими руками жар грести надумали. Туго им — сюда подались. Кончится война, и уйдут к себе в степи. А тут хоть пропади пропадом!
— Брешешь! — сурово перебил Шаненя. — Черкасы в Белой Руси выгоду не ищут. Пожива им тоже не нужна. Не татары. А то, что сюда подались, нет дива в этом. Нам туго будет, к черкасам пойдем. Помни, с Украиной стоять надо вместе.
— Собаки брешут, Иван. — Обиделся Мешкович за резкое слово. — Я свою думку высказал.
— Я тоже так думаю, Гришка, — вмешался молчавший до сих пор Велесницкий. — У нас с черкасами один-единый шлях; под руку московского царя.
— Не знаю, — вздохнул утомленно Мешкович. — Каждый мыслит по-своему. Что голова — то розум. Ты саблей с паном говорить хочешь, а я думаю — добрым словом. Живой человек живого понять может…
— Понимали тебя иезуиты до сего часа?
Мешкович встал с лавки, подошел к оконцу, пригнулся. Не мог различить сквозь мутное стекольце, прошел ли дождь. Сверкнула молния, и раскат грома, казалось, встряхнул хату. Мешкович отпрянул от оконца. Но дождя уже не было. Гроза прокатилась над городом, и лиловая туча тяжело поплыла за высокую крышу иезуитского коллегиума.
Шаненя раскрыл дверь. В хату пошел легкий, прохладный воздух, от которого дышалось легко, свободно.
— Надо идти.
— Твоя воля. Я думал, что придешь, посидим, поразмыслим все разом. Ан с тобой не поговоришь.
— Баба хворая лежит, — уклончиво ответил Мешкович.
Шаненя и Велесницкий понимали, что баба — только отговорка. Не хочет Гришка вести разговор. Шаненя ничего не ответил Мешковичу. И тот, нахлобучив шапку, тяжело переступил порог.
— Не пойму, чего он приходил, — развел руки Шаненя.
И все же Шаненя понимал Мешковича. Он, Гришка, как и все, ненавидит извечных ворогов — панов-пригнетателей. Ненавидит и боится их. В душе не меньше, чем другие, радуется, что Хмель сечет и учит разуму спесивую знать. А поднять руку на заклятого ворога своего — не хватает ни силы, ни мужества. Надеется и ждет, что заговорят у пана разум и совесть.
— Ты все слыхал, Алексашка. Как ты мыслишь? — Шаненя припал локтем на стол, пристально вглядываясь в угол, где сидел Теребень.
Разговор в хате, свидетелем которого стал Алексашка, внес сумятицу в его голову. Он и представить не мог, чтоб был разлад между мужиками. Оказывается, не все так просто, как думалось раньше. Что ответить Шанене, если жизнь его пошла по новому, неизведанному, руслу и чувствует он себя словно в водовороте. Он не сторонился этой жизни, ибо понимал, что лежит перед ним одна-единственная дорога.
— С черкасами разом… Осилим панов или нет, а разом…
Облегченный протяжный вздох вырвался из груди Шанени. В первый раз, когда встретился в корчме с Савелием, уже тогда понял, что меряться с панами силой — надо иметь отвагу. Но соглашался с тайным посланцем гетмана Хмельницкого, что под лежачий камень вода не течет. В степях Украины много черкасов сложило головы в боях с панством. И немало сложит еще. Прежде чем дать согласие Савелию поднимать чернь и ремесленников в Пинске — думал о себе. Может статься, что и ему сидеть на колу. Это не тревожило сердце. Главное — разумом решиться на такой шаг. И решился. Не принял в обиду Шаненя слова Мешковича. Это его, Гришкино, дело. Неволить никого не станет. Пусть поступает как хочет, как совесть ему велит. Только больно, что в трудный час у христианина не пробудилась душа.
